Ответом ей была сначала гробовая тишина, потом — горестный вздох, потом — слова:

— Более, чем прежде! Возможно, этим поступком я отобью у этого могущественного юнца желание меня убить.

— Не глупите! Он никогда не пойдет на поводу у подобных желаний. Да, он порывист, что свойственно юности, в нем бурлит кровь, однако он наделен богобоязненным сердцем и не станет совершать грех, который мучил бы его потом до глубокой старости. Другое дело — случайности, которые могут произойти в пылу боев, тем более в столь отдаленных краях… Все, о чем он мечтает, — это избавиться от вашего присутствия. При этом он знает, что вас ненавидит Кольбер.

— Не вижу логики. Разве стал бы доверять подобный, секрет простому слуге монарх, мнящий себя величайшим правителем обоих полушарий?

— Разумеется, не стал бы. Ему достаточно ненависти Кольбера. Она — надежный инструмент.

— Перед богом это было бы не меньшим преступлением. Хотя благодаря вашим речам я стал лучше разбираться кое в каких вещах. В последнее время мне казалось, что ему неприятен сам мой вид. Он и раньше не слишком-то меня жаловал, а теперь и подавно я должен внушать ему ужас.

— Не знаю, какие чувства он в действительности к вам испытывает, но мне крайне подозрительно потворство Кольбера вашей экспедиции. Не уплывайте, Франсуа, умоляю!

Бофор, потрясенный слезами Сильви, подошел к ней сзади и положил ладони на ее вздрагивающие плечи.

— Как давно ты не называла меня по имени, Сильви! Уж не для того ли, чтобы лишить меня отваги, ты произнесла его сейчас?

— Нет, просто мне отчаянно хочется уговорить тебя остаться.

— Из-за Филиппа? Даю слово изо всех сил оберегать его от опасностей.

— Да, из-за него, но в еще большей степени — из-за себя самого! Ах, Франсуа, мне так страшно, что там с тобой случится беда! Боюсь, что никогда больше с тобой не свижусь… Чутье подсказывает мне, что ты не только не станешь беречься, а даже будешь искать смерти.

— Признаться, меня посещали такие мысли. В этой войне, в которой все решает господь, я часто подумываю, не воспользоваться ли случаем перенестись к нему раньше срока. Умереть в бою, покрыв себя славой, — какой счастливый конец для неудавшейся жизни!

— Неудавшаяся жизнь? Как ты можешь так говорить, Франсуа? Ведь ты…

— Молчи! Я знаю себе цену, Сильви, и устал от самого себя не меньше, чем от прочих людей.

Бофор опустился на скамейку рядом с Сильви и схватил ее за руки, заставив посмотреть на него.

— На свете есть всего одно создание, способное вернуть мне желание продолжить существование, которое так многим в тягость, и это создание — ты! Если я вернусь живым, ты обещаешь стать моей женой?

Она вздрогнула, попробовала встать, сбежать от него прочь, но он не собирался ее отпускать.

— Это невозможно, ты же знаешь!

— Почему? Из-за того, что я убил?.. — Нет, из-за Мари. Она отвернулась от меня, как отвергла и свою любовь к тебе, когда узнала, что ты — отец Филиппа.

— Как она сумела это узнать?

— Значит, вы не получили письмо Персеваля? Ей открыл глаза все тот же проклятый Сен-Реми, просочившийся в окружение твоего брата Меркера. Она познакомилась с ним у госпожи де Форбен.

— Это ничтожество добралось до Прованса? Почему я его не встречал, почему ничего о нем не слыхал?

— Видимо, он тебя остерегался. А может, изменил внешность. Так или иначе. Мари призналась, что презирает меня. Если я выйду за тебя замуж, то придется расстаться с последней слабой надеждой вернуть рано или поздно дочь. Уверена, она по-прежнему в тебя влюблена.

— Но я-то не люблю ее так, как ей хотелось бы! Я пошел ей навстречу только потому, что она грозила наложить на себя руки у меня на глазах, а еще потому, что об этом меня просила ты сама. Я собирался тянуть с браком как можно дольше в надежде, что она образумится или встретит более достойного жениха. Вот уже несколько месяцев я только о том и твержу в своих молитвах.

— Боюсь, как бы она не пошла в меня, — молвила Сильви с грустной улыбкой. — Скорее она меня уже перещеголяла. В день нашей с тобой первой встречи мне было всего четыре года от роду, а она познакомилась с тобой двухлетней малышкой… Она никогда тебя не разлюбит.

— Потому что меня любишь ты? Какое счастье слышать это, моя ненаглядная! Знаешь, по пути из Бреста в Ла-Рошель мы сделали остановку на острове Бель-Иль, и там я кое-что придумал насчет осуществимости нашего брака… О, Сильви, теперь я люблю этот остров даже сильнее, чем прежде! Ведь это — единственное место в целом свете, где я познал подлинное счастье.

— Охотно верю.

— Так задержи же меня на этом свете! Дай согласие выйти за меня, когда я вернусь. Клянусь богом, мы все бросим и сбежим туда вдвоем… Мы исчезнем! Мы уже не будем никому мозолить глаза, и про нас все забудут.

— Неужели это может получиться? Горя желанием убедить Сильви, Франсуа гладил ее руки. Он очень боялся, что она его оттолкнет, но у Сильви уже не было желания сопротивляться. Слитком долго она боролась!

— Слово дворянина, так все и будет! — пообещал он, прижимая ее к себе. — Только пообещай стать моей женой.

— Возвращайся, и я буду твоей.

Он еще крепче сжал ее в объятиях, и они надолго застыли на берегу пруда, любуясь водной поверхностью, гладь которой нарушали время от времени птицы-рыболовы. Перед тем, как встать и отправиться обратно в замок, они позволили губам слиться в поцелуе.

На заре Бофор направился в Париж, где ему, по его словам, «оставалось уладить кое-какие мелочи». С ним поехали Гансевиль, с которым он не собирался разлучаться до последней минуты, и Филипп, которого он с радостью оставил бы на несколько дней с Сильви. Однако молодой человек, боясь подвоха, предпочел не отставать от него ни на шаг.

Обитатели Фонсома долго утешали аббата Резини, устыдившегося своего ожирения, ведь тучность лишала его возможности перемещаться.

— Выше голову, святой отец! Если ваше горе исчерпывается только этим, вы у нас живо отощаете. Лами станет потчевать вас постными бульонами, горелыми корками да водой! К следующей кампании вы опять станете молодцом.

Больной поднял на Персеваля глаза ребенка, лишенного сладкого.

— Это станет для меня жестокой пыткой! Господь бог и лакомства — это все, что мне остается, ибо Филипп уже вырос и больше не нуждается в моих наставлениях. Меня больше не возьмут в плавание…

— Неужели это вас настолько огорчает? Вот не знал, что вы — прирожденный мореход!

— Увы, мореходом я себя больше не назову, но кто же теперь станет снабжать вас новостями?

Не он один горевал об этом. Сильви заранее боялась грядущей неизвестности, ощущения, что Филипп и Франсуа перенеслись в иной мир, где стали совершенно недоступны…

Бофор сильно покривил душой, назвав дела, ожидавшие его в Париже, «мелочами». Ведь ни король, ни Кольбер не желали успеха этой экспедиции, к которой их принуждал папа, и не собирались сильно досаждать своим турецким союзникам. Бофору было указано, что в его распоряжении останутся только парусники, тогда как галеры перейдут под командование Вивонна. Командующим экспедицией был назначен герцог де Навай — человек храбрый, но не отличавшийся острым умом и во всем подчинявшийся герцогине Сюзанне. Для вящей уверенности, что экспедиция окончится ничем, в нее не включили великого Тюренна. Вивонна просили не слишком усердствовать, подольше задержаться со своими галерами у итальянских берегов и добраться до Канди только тогда, когда дальнейшее промедление будет уже казаться смехотворным.

На этом унижения Бофора не кончались, ему было строго-настрого запрещено покидать борт корабля! Получалось, что он должен сложа руки наблюдать за боевыми действиями против турок. Тут уж герцог не стерпел и пожаловался папе, который тотчас направил Людовику XIV послание. В нем говорилось, что командующими экспедицией назначаются племянник папы принц Роспиглиози и герцог де Бофор, причем последний, прославившийся своей отвагой, должен иметь возможность водить войско в бой. Король и его министр, пристыженные папой, вынужденно отступили, однако ясно дали понять, что, не возражая против экспедиции как таковой, не собираются ее финансировать. Это заранее обрекало Бофора на разорение, тот был вынужден распродать все свое имущество, чтобы покрыть огромные расходы, начиная с постройки великолепного флагмана «Монарх», заложенного в Тулоне.