Вскоре после окончания расследования и снятия подозрений с Охотникова ретивый следователь получил семь пуль от некоего разъяренного жениха за изнасилование его невесты, происшедшее в ходе ее допроса. Да, Бергер вызывал ее как свидетельницу, однако, понятное дело, и пальцем к ней не притронулся! Доказать это было легко и просто, однако для начала предстояло элементарно спасти жизнь Бергеру, ибо, получив семь пуль, можно выжить только чудом. Пока Бергер лежал в госпитале и врачи гадали, обречен он на смерть или на полный паралич, выяснилось, что «мстителя» науськал на него Николай Резвун, отец той самой Риммы Тихоновой, очень недовольный тем, что благодаря Бергеру ушел от тюрьмы ее любовник. В нем говорила отнюдь не родительская скорбь, а ненависть к человеку, который подмял под себя весь его бизнес и покушался на его собственную жизнь. В результате Охотников погиб в автомобильной катастрофе, но доказать причастность Резвуна к этому делу не удалось. Отмазался он и от подстрекательства к убийству Бергера: киллер отказался от прежних показаний и заявил, что действовал в состоянии аффекта и помрачения ума. Его, конечно, осудили, однако многие открыто говорили, что богатый бизнесмен просто купил его молчание. Бергеру иногда очень хотелось покопаться в этой истории, сделавшей его инвалидом, однако Резвун жил теперь за границей, так просто не достанешь. Но благодаря покушению Бергер еще больше прославился, а потому его охотно взяли на престижную и не больно-то пыльную работенку в бюро, несмотря на удостоверение инвалида, неторопливую походку (иногда не слушались перебитые ноги), заштопанное правое легкое и другие многочисленные внутренние неполадки.

Поскольку результаты выборов были совершенно непредсказуемыми, а Россия – страна политических чудес, внутренние и внешние органы старались особо не ссориться с сотрудниками того или иного кандидата. А может быть, начальник опергруппы был из числа его приверженцев. Так или иначе, он позволил Бергеру уйти, а сам вызвал по рации эксперта и машину для перевозки трупа. Хозяину Финта, судя по всему, предстояло спустя некоторое время прокатиться в отделение для дачи показаний.

«Хоть бы собаку домой отвел», – угрюмо подумал Бергер, слыша позади недовольный бульдожий скулеж.

Настроение у него было препоганое, впору самому заскулить. Но ведь вроде бы ничего особенного не случилось: ну, небольшая стычка с милицией, так ведь все нормально закончилось! А что касается дачи необходимых показаний, то ведь и в самом деле – никто не отменял священной обязанности каждого гражданина содействовать по мере сил и возможностей раскрытию преступлений!

«Да что я дергаюсь, не пойму?! – ворчал сам на себя Бергер. – Ну, получу повестку, ну, скажу, где видел этого Симанычева… Про ту тетку с начесом тоже скажу. Какие проблемы?!»

Проблем никаких. А голова разболелась невыносимо, как бывало всегда, когда Бергер чуял впереди какие-то неприятности.

Чуять-то он их чуял… Но и вообразить не мог, чем для него в недалеком будущем обернется эта ночная история!

Вообще-то любила и понимала меня одна только тетя Эля. И одобряла – во всем. Мало того! Может быть, она меня даже поощряла, как бы подталкивала – исподволь, абсолютно для меня незаметно! – к совершению тех поступков, которые я потом воспринимала как свои, только свои собственные заморочки. Так сказать, авторские. Однако точно знаю, что о сестре я впервые узнала от тети Эли. Матушка, конечно, считала меня недостойной посвящения в эту великую семейную тайну. С другой стороны, она была совершенно права: меньше знаешь – крепче спишь. Насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы я по-прежнему даже не подозревала о сестре! Да уж, да уж, точно: это была бы другая жизнь другого человека. В ней не нашлось бы места подавленным страстям и откровенному горю, зависти и ненависти, интригам, от которых даже у меня, завязавшей их, порою вскипали мозги, тайнам и недомолвкам, угрызениям совести и раскаянию, бессонным ночам – и страху, ужасному страху, который иногда настигал и все еще настигает меня…

С другой стороны, в ней не было бы места и счастью, счастью, счастью! Если бы не сестра, разве я встретила бы Кирилла? Разве узнала бы, что такое настоящая любовь? Та самая, которая сильна как смерть? «Сильна, как смерть, любовь, жестока, точно ад, ревность, стрелы ее – стрелы огненные…» Я не знала бы ревности, от которой порою едва не умираю, хотя ревновать к сестре-близнецу – это смешно, дико смешно! Все равно что к себе самой. А я ревновала: ведь сестрица стала для нас и сводней, и разлучницей. И мне не у кого было спросить совета, как поступить в ситуации, которую я сама, сама создала от начала до конца! Где искать виноватых, если во всем виновата я сама и прекрасно это знаю?

Так-то оно так, однако именно тетя Эля бросила меня в эту историю, как не умеющее плавать дитятко бросают в воду. Дескать, оно побарахтается, наглотается воды – но авось не утонет. Может быть, даже научится бить ручками-ножками по воде и поплывет. Ну так вот – я по-прежнему барахтаюсь. Пока еще не тону, но и не плыву. Дергаюсь, не зная, как выплыть, в судорогах безумного отчаяния, – но не могу, тысячу раз не могу позвать на помощь. Во-первых, любой и каждый, услышав эту историю, отвернется от меня не просто с ужасом, но и с отвращением. Во-вторых – и в-главных, между прочим! – гордыня у меня бесовская. Ни за что не покажу, как мне плохо. Не выношу, когда меня жалеют. Тем паче – жалеют с насмешкой. И разве кому-то объяснишь, что происходит? Да на меня станут смотреть, как на сумасшедшую!

Одну только тетю Элю я могла бы позвать на помощь. Но ее уже давно нет. А ведь с самого детства она была столь близка со мной, имела на меня столь огромное влияние, что я больше ощущала себя ее дочерью, чем собственной матушки, которой, если честно, было глубоко плевать, что написано на этом белом листе, называемом душою дочери. А тетя Эля знала, что там написано. Ведь это именно она писала на нем все, что хотела! И долгое время после ее исчезновения я ощущала себя чем-то вроде незаконченного рассказа. Вернее, романа, потому что накручено во мне было столько всякого-превсякого…

Автор выдумал героев этого романа, придумал им приключения, чувства, саму жизнь – и вдруг бросил свою писанину, даже не докончив предложения. А они замерли на полудвижении, на получувстве и полуслове. Можно сказать, на полужизни и полусмерти. Если она смотрит сейчас на меня «из неизвестной глубины» – то-то небось забавляется! А может, жалеет меня, горюет обо мне? Нет, вряд ли. Она презирала жалость, как и я. Наверняка пытается достучаться до меня мыслью сквозь все эти толщи атмосферы, стратосферы и какой-то там еще сферы, отделяющие наш мир от того света, пытается внушить мне: «Не сдавайся! Живи! Играй! Не плачь, моя радость, моя ненаглядная девочка! Ты самая лучшая, ты все сможешь – только ничего не бойся, потому что трусость и осторожность – худшие, опаснейшие из зол». Она мне это часто говорила, моя тетя Эля.

Однако это какое-то карамельное, сладко-розовое имя! Тя, ля… Это не для нее. По-настоящему ее звали Элеонора. Вот это имя ей шло! А еще больше – Элинор. Синее, даже чуточку лиловое слово, словно бы сотканное из тяжелого душистого шелка. Она, конечно, хотела, чтобы ее называли именно так, на французский и староанглийский лад. Как в той чудесной балладе:

Какая потрясающая история, между прочим! Я была совсем еще малявкой, когда услышала эту бесподобную балладу о том, как король, опасаясь, что жена умрет без покаяния, решил сам надеть плащ монаха-францисканца и притвориться исповедником. А также вовлек в эту аферу лорда-маршала. Но в ходе исповеди выяснилось, что королева безумно любила не короля, а этого лорда: «Десять лет я любила и нынче люблю лорда-маршала больше, чем всех!» Причем ее старший сын, наследник престола, красавец и молодец, рожден от него, а вот второй сын – уродливый, противный – в точности венценосный папенька…