– Нет, и все-таки, – упрямо сказал Юрий. – Каким же образом было установлено, что Надя погибла именно от инсулина? Ах да! Ну какой же я тупой! В ампуле что-то оставалось на дне, на стенках? Наверное, в милиции провели анализ этих остатков, и…

– Провели, – усмехнулась Алёна. – Только не в милиции. Понимаешь, когда мы поняли, что Надюша уплывает, такая началась суматоха! Мы реаниматоров вызвали, там куча народу как-то образовалась. И в этой сумятице ампула исчезла. Не сама по себе – вместе со всем содержимым кюветы, куда я складывала мусор: ватки использованные, осколки отломанного горлышка ампулы, ну, всякое такое. Почему-то исчезло абсолютно все. В этом пытались обвинить меня: я, мол, скрыла следы преступления, – но нашлись люди, которые подтвердили, что я оставалась все время на виду, никуда ничего не выбрасывала, не выносила. Да я вообще была в таком состоянии… Каждую минуту думала, что вот сейчас арестуют и поведут в тюрьму. Но никто меня не трогал, только допросы были, конечно. Но что я могла сказать? Ампулу я накануне операции взяла из фабричной упаковки, ввела больной то, что было в этой ампуле… Если это все-таки был самбревин, Надя могла погибнуть только от аллергии. Но картина не аллергическая – картина, типичная для передозировки инсулина. Однако это обнаружить невозможно. И ампула исчезла, неизвестно, был ли это инсулин или все-таки самбревин, на который Надя дала такую страшную реакцию. Замкнутый круг! Сказка про белого бычка! В конце концов эксперты дали такое заключение: смерть наступила от аллергической реакции на самбревин, ну, там как-то иначе написали, но суть такая. Короче говоря… короче говоря, меня оставили в покое, дисквалифицировав как медработника.

– Короче говоря, – повторил Юрий. – Значит, есть о чем говорить длинно?

Алёна промолчала. Есть, как не быть! Только не хочется. Вообще ни о чем не хочется говорить. Хочется просто так лежать и радоваться, что наконец-то удалось согреться, что потянуло в сон, и было бы здорово сейчас задремать, забыться…

– Погоди-ка. – Голос Юрия вонзился в тоненькую паутинку дремоты и порвал ее. – А что ты имела в виду, когда сказала, что анализ все же провели, но только не в милиции?

Да, надо было ожидать, что он прицепится к этим словам. Угораздило же сболтнуть…

– Понимаешь, – неохотно пробормотала Алёна, – не знаю, какое у тебя по моим словам сложилось впечатление о Фаине Павловне, но в этой истории я ей обязана очень многим. Даже не ожидала, что она поведет себя так достойно. Все время твердила, что это была несчастная случайность, что дело не в моей служебной халатности, а в трагическом недосмотре упаковщицы на фабрике, ну и все такое. Она клялась и божилась, что я не могла, не было у меня такой возможности – выбросить ампулу и весь остальной мусор. Словом, она стояла за меня горой и, как я подозреваю, привела в действие какие-то свои очень даже немаленькие знакомства. Ей и самой тяжело пришлось, ведь это такое пятно легло на центр – ужас! Нет, конечно, никакой информации никуда не прошло, Фаине как-то удалось этого добиться. Но ведь этот несчастный укол я сделала в ее присутствии… С точки зрения Рашида, виноваты были мы обе.

– С точки зрения Рашида? А это еще кто?

– Это парень с Мытного рынка, азербайджанец, кажется, жених бедной Надежды. Ради него, вернее, из-за предрассудков его матери она и решилась на операцию. Не решилась бы – жила бы и жила в свое удовольствие вместе с этим Рашидом. Похоже, он ее крепко-таки любил. Я его дважды только и видела, но этого хватило… – Ее снова начал бить озноб. – В январе и феврале, пока не уехала в Амман, я жила под страхом смерти. Пряталась по знакомым, по подружкам сестры, даже в Выксе у тетушки пыталась скрыться, но… Понимаешь, у меня тетка – мирская послушница, у нее одна цель в жизни: самой монашкой стать и нас с Ингой – это сестра моя – в монастырь пристроить. И пока я у нее жила, она меня до такой степени достала неизбежностью пострига, что даже Рашид стал казаться меньшим злом. Теперь-то я, дура, понимаю, что она была совершенно права, мне Бог еще тогда знак давал, на какую стезю следует стопы свои направить, ну а тогда я боялась монастыря, как последняя идиотка. Мне Бог просто-таки в лоб стучал: вот, вот где спасение, а я… А тут как раз позвонила Фаина, я и вернулась в Нижний. Вот уж правда, что кого Бог хочет погубить, того лишает разума.

– По-моему, ты совсем запуталась, – перебил Юрий. – То Бог наставлял тебя на путь истинный, то разума лишил…

– Наставлял, – упрямо кивнула Алёна. – Сначала пытался наставить, а потом, когда увидел, что я не внемлю свету и в темноте своей упорствую, отступился от меня и предоставил дьяволу.

– Вот в чем-чем, а в теологии и софистике я не силен, – хмыкнул Юрий. – Поэтому сдаюсь без боя. Однако ты все время норовишь уйти от ответа: что же все-таки случилось с ампулой?

– Ах да… – неохотно протянула Алёна. – Ампула потом нашлась. Вернее, она никуда и не девалась. Ее сразу забрала и спрятала Фаина Павловна.

– По-нят-но, – пробормотал Юрий. – Знаешь, я почему-то именно так и подумал.

– Значит, ты умнее меня, – вздохнула Алёна. – А мне это и в голову не могло прийти. И когда Фаина вдруг показала мне ампулу и заключение независимого эксперта, я только и знала, что смотрела на нее и недоумевала.

– И чем же она объяснила свой поступок?

– Заботой обо мне, чем же еще! Мол, ей сразу стало ясно, что Надюша умирает от передозировки инсулина, но она сообразила, что мне очень трудно будет оправдаться, если ампулу найдут. Нет ампулы со следами инсулина – нет и категоричного ответа. Возможны, так сказать, варианты. Ну что ж, Фаина оказалась права, ведь в заключении судмедэкспертизы подтверждался факт аллергической реакции!

– То есть Фаина тебя от тюрьмы спасла, я правильно понял? – уточнил Юрий.

Алёна молча дернула плечом: выходит, так. Выходит, спасла.

– Вот это я понимаю: ловкость рук и никакого мошенства. Как же ей это удалось сделать, что никто не заметил?

– А кому замечать? Я была в полной отключке, в такую истерику впала, что до сих пор стыдно вспомнить. И сначала мы с ней были вдвоем около Надежды, народ уже потом, где-то через несколько минут набежал. Да ты и сам говоришь: ловкость рук…

– И по какой причине, интересно знать, она так старалась?

Алёна чуть не засмеялась этим ноткам неприязни, прозвучавшим в голосе Юрия. Вот это солидарность!

– А как насчет человеколюбия vulgaris у Фаины?

– Да ведь ты и сама в это не больно-то веришь, так?

– Ну, так, – пробормотала Алёна неохотно. – Фаина спасала себя почти в такой же степени, как и меня. Одно дело – непредвиденная реакция организма, другое дело – преступная халатность. Конечно, ее не посадили бы, наверное, даже не лишили бы лицензии, но все равно… А центр, работа в нем – это ее жизнь, ради этого она на все готова.

– Даже тебя отмазать?

– Даже на это.

– То есть ты ей как бы благодарна, я так понял?

– Ну да… как бы.

– Не получается, – озабоченно сказал Юрий.

– Что не получается?

– Вернее, не стыкуется.

– Да ты о чем?!

– Если ты ей как бы благодарна, если признаешь, что она вела себя по отношению к тебе достойно и благородно, – за что же ты ее так ненавидишь?

– «…Через несколько дней она вдруг проснулась с чувством тревоги. В комнате стоял какой-то странный холод. И жуткая тишина. За занавесками обозначился чей-то силуэт. «Это ты?» – позвала она сына. Ночь словно расступилась, и из темноты вышел… муж. «Ну что, хорошо на моей крови живешь?» – спросил глухим голосом…»

Варвара Васильевна споткнулась на ступеньке. Да, хорошо читают! Не зря «исполнительница» долгие годы работала диктором на вокзале: объявляла прибытие и отправление поездов. Конечно, от этого у нее в голосе поселился некий металл, однако сейчас это очень кстати: газетная заметочка в ее исполнении звучит ну прямо как сцена из «Макбета», честное слово!