Отгостившись, мы вышли на лестничную площадку, куда сквозь витражное окно сочился бледный и скудный послеполуденный свет. Дверь квартиры Михалева затворилась, отрезав нас от уюта, тепла и аппетитного запаха кофе; я нерешительно протянул руку, но Ахмет, будто не заметив этого жеста, коснулся ладонью моей груди. Слева, над сердцем.

– Ля илляхи иль'алла… Скажи, мой господин, веруешь ли ты в Аллаха?

Видимо, это был очень важный вопрос – темные глаза Ахмета смотрели на меня серьезно, требовательно, так, как если бы мои слова решили некую проблему, с которой он не в силах справиться. Что я мог ему сказать? О многом спрашивали меня в разных странах и в разное время: откуда я и кто мои отец и мать, чему и где учился, что знаю и люблю и что умею, чем болел и сколько денег на моем счету. Вопросы, бесконечные вопросы… Пустые, глупые или такие, что определяют жизнь – пусть не всю, однако немалый ее кусочек… Вопросов было множество, но никого и никогда не волновала моя вера – ни моих девушек, ни наставников и коллег, ни даже родителей и друзей. Впрочем, и сам с собой я не обсуждал подобные материи, ибо не склонен к иррациональным спекуляциям и мистике. Blessed is he who expects nothing, for he shall never be disappointed[30]. Но вот спросили…

– He верую, Ахмет. Ни в Аллаха, ни в Яхве, ни в Христа… Не верую, но почитаю тех, кто верит. Если вера их искренна, добра и не ведет к кровопролитию.

Он кивнул.

– Хорошо, что ты не оскверняешь губы ложью. У нас лгут, чтобы обмануть врага, а тут, на западе – чтобы заработать славу или деньги, возвыситься в глазах начальствующих, приятелей и женщин. Разве женщины – это так важно, мой господин Сирадж?

– Женщина, – уточнил я, – та, которую любишь. Что же до остального… Боюсь, ты ошибся, почтенный Ахмет, у вас и у нас лгут одинаково и по одним и тем же поводам.

– Может быть, – сказал он, пожимая мою руку. – Ты лучше знаешь. Тебе ведь служат джинны.

Мой Синеглазый прятался за колоннами у здания истфака. Мой!…

Прошла неделя, слишком малый срок, чтобы считать его своим, но все в руке Всевышнего; по Его воле родные становятся чужими, а чужие близкими. Свершается это в единый миг, и хоть он короче вздоха, но связывает женщину с мужчиной незримыми цепями. Я уже ощущала их тяжесть. Чувство было томительным и сладким, а дар предвидения говорил, что эти цепи не порвутся никогда.

Он прятался, но я увидела его и наклонила голову. Ахмет увидел тоже и покосился на меня, сперва с недоумением, затем – с усмешкой, очень почтительной и растворившейся бесследно в сумрачной воздухе вестибюля. Лицо его сделалось безразличным, но я понимала, что верный харис не упустил ничего, ни моего кивка, ни взгляда Синеглазого. Чему ж удивляться? Такие взгляды не упустишь! И не забудешь…

Трудолюбивые угодны Аллаху, но в этот день мне не работалось. Я думала про узы, соединившие нас, меня и человека, почти мне незнакомого, я представляла его лицо и строила догадки: кто он?… из какой семьи?… чем и как живет?… свободен ли?… о чем мечтает?… Последнее, кажется, не было секретом: смотрел он так, будто мечтал переселиться в мое сердце и утонуть в моих глазах.

Вот главное, что я о нем знала. Самое важное и драгоценное, ибо нет важнее знания о том, кто тебе послан и предназначен. Но баба говорил (и я ему верю!), что женщины – сосуд, наполненный любопытством и нетерпением, и это действительно так. Нетерпение и любопытство сжигали меня, и хоть я разглядела самое важное, взгляд мой не насытился и слух не утомился. Узнать бы побольше – но как?

В час полуденного салята я взяла хакима Сашу под руку и повела в буфет. Он был потрясен – так потрясен, что, думается мне, лишился дара речи. Но длилось это ровно столько, сколько нужно времени, чтобы сказать: «Аллах велик!» – и добавить: «Мухаммед – Его посланник». Мы не успели дойти до лестницы, как хаким внезапно ожил и пригласил меня в музей, в театр и на ипподром – может быть, еще куда-то, но я не запомнила. Потом, десять или пятнадцать минут, пока мы шли к буфету, выбирали ланч, переносили к столику кофе с пирожками и бутербродами, он посвящал меня в тайны атцеков и инков, в их верования, генеалогию вождей и сексуальные обычаи. Аллах всемогущий! Сколько я нового узнала! Кроме того, о чем хотела знать.

Мы сели, хаким набросился на пирожки, и я сказала:

– Сегодня мне встретился ваш друг. Тот, что заходил к вам на прошлой неделе.

– Э? – пробормотал хаким и потянулся к бутерброду.

– Удивительное у него лицо – синие глаза, но в чертах есть что-то восточное…

На мое счастье, этого хватило: хаким прикончил бутерброд, забыл об инках и атцеках и перешел к моему Синеглазому. К его родословной и биографии со школьных лет, к его умершим родителям, жилищу и коллекции Коранов, к его познаниям в науках и дипломам, к его привычкам и любимой кошке. Он ел и говорил, а я – сосуд любопытства и нетерпения! – впитывала эти речи, подкладывая ему то пирожок, то бутерброд.

Моего Синеглазого звали Сергей. Серж, как говорят французы, Сирадж, как говорят у нас… Светоч! Чудесное, благословенное Аллахом имя! Оно подходит для посланца – а я уже верила – нет, знала! – что он назначен мне и послан. Он – мой джабр! Но что это – джабр, предначертание? Лишь то, что Бог, соединивший наши судьбы, не заставляет подчиняться силой или из страха перед карами, а действует, как милосердный отец, вселяя в нас любовное влечение. Так что волю Его приятно выполнять, а все иное отвратительно, словно постылое ложе Абдаллаха.

Мать говорила мне, что женщина не ведает, кто ее мужчина, и покоряется родительскому выбору. Но мать – не из нашего рода, и нет в ней крови святого Пророка и дара предчувствия. И я не понимала, какой он сильный, этот дар, наследие почивших предков! Прежде мне снились смутные сны, теперь являлись грезы наяву – нет, не видения, но ощущения, словно я соединилась с Синеглазым в одно нераздельное существо, слилась с ним душой и чувствами. Я знала о его любви… Еще я знала, что он в неуверенности и тревоге, что с ним случилось нечто важное, такое, чего я не в силах понять. Быть может, связанное со мной? Быть может, он хотел прийти, но колебался?…

Мужчина приходит к девушке; таков обычай, так положено, и я подожду, я обуздаю свое нетерпение. Но ненадолго! Вчерашний обычай сегодня глупый предрассудок, и нечего гадать о том, кто первый должен признаваться в чувствах. Пророк сказал: если гора не идет к Мухаммеду, то Мухаммед пойдет к горе… Да будет так!

В один из дней мне показалось, что он почти что рядом, где-то близко. Чудесное, незабываемое ощущение! Такое непривычное и теплое… будто я стала ребенком, сижу у деда на коленях, и баба ласково гладит мои волосы… Я была дома в этот день, была одна; у Валии – выходной, Ахмет ушел к соседу, очень забавному старику, который жил под нами и строил мне глазки всякий раз, когда мы встречались на лестнице. Я опустилась на коврик у камина и, глядя на закопченные камни и пламенные языки, пыталась представить, где Синеглазый сейчас, что делает и думает ли обо мне. Чувство близости было таким томительным и острым! Не знаю, сколько я просидела у огня – может быть, час или больше… Потом хлопнула дверь, послышались тяжелые шаги Ахмета, но он не постучался ко мне – ушел на свою половину и появился лишь к вечерней трапезе.

Лицо у него было странное – такое, словно он побывал в раю, сидел у ног Аллаха и пил из источника Зем-Зем. Черты его, обычно хмурые, разгладились, шрам на щеке побледнел и сделался почти не виден, и даже глаза увлажнились, что было совсем уж поразительно. Не прикоснувшись к мясу, Ахмет съел пару яблок и сказал: