– Здравствуйте, Сережа. Присаживайтесь. Кофе хотите?
С этого начинался любой разговор с любым сотрудником, хоть с профессором, хоть с юным бакалавром. Вежливость Вил Абрамыча была столь же естественной, как зонтик в дождливую погоду; он точно знал, что надо делать, встречаясь с посетителем: поздороваться, предложить стул и кофе. Но руку он подавал не всякому.
Мы обменялись рукопожатием, и я устроился на краешке расшатанного стула. Вил Абрамыч, приподняв брови и сморщив лоб, с минуту разглядывал меня.
– Ходят слухи, что вы делаете успешную военную карьеру?
– Басалаев забегал? – ответил я вопросом на вопрос.
– Нет, не Басалаев. Он после вчерашнего весь день ко мне носа не кажет. Но Дима сказал Никитину, Никитин – Светлане Георгиевне, та повидалась с Танечкой… Слухи, Сережа, они как кривая Пеано – обладают свойством охватывать весь пространственный континуум с поразительной быстротой. Особенно в научном институте. Здесь люди не столько работают, сколько распространяют слухи.
– Отец мне другое говорил: что в истинно научных заведениях люди не работают, а уважают друг друга.
– Ваш покойный батюшка был безусловно прав: вовремя довести слух до начальства – значит продемонстрировать уважение к нему.
Мы расхохотались, и тут Танечка принесла кофе. Сегодня на ней было что-то пушистое, что-то среднее между джемпером и платьем: шейка прикрыта, а ножки открыты. Не все, разумеется – на пару ладоней выше колен. Но ладони были основательные, не меньше, чем у Алика Симагина.
Она покинула нас, и Вил Абрамыч, уставившись в чашку с кофе, заметил:
Вчера вы меня подвели, Сережа. Я имею в виду произошедшее с Лажевичем… – Он поднял руку, прервав готовые хлынуть оправдания – Только не говорите мне про свойвоенкомат! Я пробыл в старших лейтенантах четверть века и помню, что за этим званием мои коллеги не гнались. В отличие от иных степеней.
Пожав плечами, я отхлебнул кофе. Сварен он был отменно. Великая домохозяйка пропадала в нашей Танечке!
– Ну пришел бы я, Вил Абрамыч, ну явился бы… Такчто же? Ляпнул бы непечатное словцо про гиен, волков да кроликов и самого Лажевича… А может, не словцо, а целую речь закатил бы. И тогда…
Шеф вежливо прервал меня, подняв палец.
– Ваше отсутствие, Сережа, было красноречивее всяких слов. Знак пренебрежения, сигнал к атаке… Вот она и началась! И Юрия Анатольевича растерзали! Подобно стае волков, раз леопард не прибыл.
– Помилуй бог! Вы меня переоцениваете, Вил Абрамыч. Кто я такой? Руководитель группы, два дипломника да аспирант, три звездушки на погоне… Не Ковалев и не Балабуха, не говоря уж про Феликса Львовича… Ни кожи, ни рожи, ни авторитета.
Вил Абрамыч пошевелил седыми бровями.
– Вы, Сергей Михайлович, второе лицо в лабораториии на кафедре – именно вы, а не профессор Оболенский. Вы мой вероятный преемник, если говорить начистоту, так что исходите в будущем из этой диспозиции. Особенно в отношениях с коллегами… – Он помолчал и добавил: – Не исключая Юрия Анатольевича.
Я чуть не подавился кофе. То, что Вил Абрамыч дохаживает свой последний срок в заведующих, было очевидным фактом, и хоть имя его преемника не называли, считалось, что им является Оболенский. Я как наследный принц вряд ли котировался. И вот надо же тебе!… Выходит, слухи ползают по институту, но не во всякое ухо шепчут.
А может, есть слухи разных категорий: одни – для Танечки и Светланы Георгиевны, а другие – для людей влиятельных и искушенных.
Тут я заметил, что шеф с деликатной улыбкой наблюдает за мной, и постарался придать лицу значительное выражение с легким оттенком благодарности. Собственно, на должность мне было наплевать, а вот обижать Вил Абрамыча не хотелось. Наверняка он выдержал не одну схватку в ректорате, сражаясь за мою недостойную персону. Чем я мог его отблагодарить? Только правдой. Или половиной правды – той, что касалась Лажевича.
– Не уживемся мы с ним, – сказал я. – Не люблю конъюнктурщиков и бездарей. Пусть был бы конъюнктурщик, так хоть талантливый…
Вил Абрамыч по-прежнему с улыбкой глядел на меня, не возражая и не возмущаясь. Потом спросил:
– Какого вы мнения о его работе, Сережа?
– Сдержанного. Тема любопытна, но факты общеизвестны, а их интерпретация похищена у биологов. Это они уяснили, на какие классы и группы делится звериный социум, что у волков, что у гиен… А Юрий Анатольевич навел только легкую математическую лакировку, да и в той дыры светят. Идей значительных нет и незначительных – тоже, но на каждой странице поминаются компьютеры и компьютерная обработка. Как заклинание… Будто компьютер умнее нас, и стоит его включить, как в электронных потрохах родится диссертация… – Тут я заметил, что шеф все еще смотрит на меня с улыбочкой, и разозлился. – Зачем я вам это рассказываю, Вил Абрамыч? Вы – старый мудрый человек, вы все это знаете лучше меня. Гораздо лучше!
– Знаю, – подтвердил он, – но смотрю несколько с иной позиции. Руководитель должен думать о будущем. А какое у нас будущее в эпоху повальной утечки мозгов? Не успеем выучить толкового специалиста, как он уже трудится в Германии или Финляндии, в Америке или Канаде… Кто же, спрашивается, будет преподавать у нас лет через десять? Возможно, никто, и это будет конец… – Он поиграл бровями и закончил: – По крайней мере, Лажевич никуда не уедет. Не возьмут! Останется в преподавателях, чему-то да обучит молодых… Вам с ним работать и работать, Сережа! А мне…
Вил Абрамыч смолк, не желая касаться болезненной темы; его сын и внуки давно обретались в Израиле, и он доживал свой век вдвоем с больной женой. Насколько мне было известно, потомки его вниманием не баловали, считая старым упрямцем и ослом – ведь он не поехал с ними в края обетованные! Я его понимал. Он тоже был одинок, и одиночество его казалось самым страшным – ведь в нем не было места надежде.
Мой шеф встрепенулся и, будто подводя черту под предыдущим разговором, отодвинул недопитую кофейную чашку. Потом спросил:
– Кстати, а как у вас дела с докторской? Ваша последняя работа по классификации минералов произвела впечатление… особенно на геологов… Вполне кондиционный материал. И очень обширный. Хватит для диссертации.
Я кивнул.
– Для диссертации – да. Но минералы – всего четыре тысячи соединений, и без синтетических веществ картина неясна, даже в том, что касается неорганики. Мне не хотелось бы торопиться, Вил Абрамыч.
Да, торопиться мне не хотелось. Я полагал, что надо проверить Джека, решив пару задач попроще – с долларами для моих «Хрумков» и с загадочными узелками для милого друга Бранникова. А после, когда Джек продемонстрирует свои таланты, наступит очередь глобальных проблем: единой классификации соединений и чего-нибудь еще, столь же впечатляющего, из области социологии или астрофизики. Планы у меня намечались обширные, но делиться ими с Вил Абрамычем было рановато. Он бы мог подумать, что я заразился гигантоманией; ведь мои замыслы в случае успеха обещали не докторскую степень, не скромную медаль Вавилова, а, как минимум, Нобелевку.
Шеф вздохнул.
– Не понимаю я вас, Сережа… Вы умны, дьявольски работоспособны, преданы науке и очень талантливы. Но чего-то вам не хватает… Здорового честолюбия? Ясной цели в жизни? – Он снова вздохнул и покосился на свои морщинистые руки. – Надо бы вам поторопиться, Сергей Михайлович… Я, знаете ли, не вечен…
Возвращаясь к себе, я размышлял о собственных недостатках.
Возможно, мне не хватает честолюбия и определенно – обаяния… Его ровно столько, чтоб Танечку либо Гиту очаровать, а вот с женщиной покруче, с Катериной или тем более с Инессой, меня ожидает фиаско. Полный облом, по правде говоря! На ниве честолюбия и обаяния… Так что отсутствие этих качеств я признаю, но вот что касается ясности цели, тут я с шефом решительно не согласен. Слишком долгое время он прожил по принципу: цели определены, задачи поставлены – за работу, товарищи! Вперед!
Отец же учил меня не становиться рабом своей цели – конкретной цели, ради которой человек, случается, жертвует жизнью. А ведь жизнь, счастливая нормальная жизнь, является наиглавнейшей целью! Но мы забываем об этом и рвемся к мелкому и пустому – к власти, богатству, должностям, степеням и к вечной славе, что отправится вместе с нами в крематорий… Не к одному, так к другому! Ибо, где нет ловушки для кроликов, уже расставлены силки для куропаток…
