И, наконец, над всей этой титанической лестницей, над городским многоцветьем и зеленью прибрежной равнины, над гаванями, крепостями и синим океанским шелком, вздымались дворец и храм, обитель сагамора и величественное святилище солнечного божества. По сути, они являлись единым гигантским зданием, занимавшим целый ярус; средняя его часть была выстроена в виде серпа, обращенного выпуклостью к морю, а по краям возносились две ступенчатые пирамиды, точные копии храма Вещих Камней, воздвигнутого в Юкате еще во времена Пришествия. На шпилях северной громады висели полотнища из перьев кецаля, перевитых золотой нитью - и там, несомненно, жил сагамор; над южной искрились в солнечных лучах большие диски - и значит, служила она обителью богов. Святым местом, как считали арсоланцы!

Рассказывали, что в этом храме есть зал, убранный шелками шести божественных цветов и тридцати их переливов - всех, какие использовались для раскрашивания Чилам Баль; говорили, что под каждой шелковой полосой тянется в полу дорожка тех же оттенков, выложенная нефритом и зеленым камнем с берегов Матери Вод, белым, серым, алым, желтым и багровым мрамором, синей и голубой бирюзой, серебристым перламутром, черным обсидианом, розовым гранитом и пластинами золота; толковали, что посреди храма, пред ликами Шестерых, пылает негасимый огонь под сферой из черного, как ночь, стекла, и огонь тот есть символ солнца, а сфера - образ Великой Пустоты, соединенной с пламенным светилом в нерасторжимом единстве Мироздания. А еще шептались, что золотая статуя Арсолана в этом храме вдвое выше серебряных статуй прочих богов, что арсоланцы возвеличивают своего покровителя и говорят с ним не со всякого места, как положено истинным кинара, а из особых святых молелен. Это, разумеется, являлось ересью и отступничеством, но, по мнению Дженнака, было как раз той самой идеей, из-за которой спорят лишь глупцы. Каждый волен славить богов так, как пожелает!

И, безусловно, облик прекрасной Инкалы искупал грех отступничества. Многие города довелось повидать Дженнаку, и земные, и зримые им лишь в пророческих снах, громады из камня, стекла и металла, озаренные вечным светом, но даже то, что являлось ему за пологом Чак Мооль, не могло сравниться с этой цветущей землей, лежавшей между синим океаном и льдистыми пиками, что подпирали небеса, и с этим городом, яшмовой каплей, застывшей у ног гранитных исполинов.

Пожалуй, не каплей, а яшмовой крышкой ларца с тайнами, подумалось ему; и, вспомнив о яшме и тайнах, он огладил ладонью свой пояс, где висела сумка с багряным сфероидом. Он уже собирался достать его и сравнить с Инкалой, подумать, поразмышлять над тем, где спрятано больше секретов, но тут за спиной раздался голос, спокойный, негромкий, властный и уверенный. Голос человека, чью речь не пропустишь мимо ушей.

– Любуешься моим городом, родич?

Дженнак резко обернулся.

Мнилось ему, что он подготовлен к этой встрече - ведь Унгир-Брен, его наставник, прожил немногим меньше Че Чантара и был столь же древен, столь же опытен и мудр и, как все светлорожденные на исходе дней своих, нес на челе незримую печать былого. С Унгир-Бреном Дженнак был близок; соединяли их и кровное родство, и взаимная приязнь, какая случается нередко меж старым учителем и юным учеником. И если в те дни Дженнак не сумел бы еще разделить печалей и радостей, мыслей и чувств прожившего два столетия, то он хотя бы запомнил его слова, его улыбку, движения губ и рук, взгляд нефритовых зрачков; и сейчас он помнил его лицо с большей отчетливостью, чем облик отца Джеданны или матери своей Дираллы.

Но арсоланский владыка не был похож на старого аххаля Дома Одисса, и в первый миг это ударило Дженнака точно камень, выпущенный их пращи.

Разумеется, энергия и силы не покидали Унгир-Брена, как и всех светлорожденных, и он, пожелав того, мог бы выглядеть молодым; он даже странствовал вместе с Дженнаком, укрывшись под обличьем Сидри, слуги и своего потомка, коему в ту пору не исполнилось и трех десятков лет. Да, Унгир-Брен сохранил подвижность и гладкую кожу, и крепость мышц, и яркость губ; он мог бы выглядеть тридцатилетним мужем, но не казался им - отблеск прожитых столетий, не испятнавших щек морщинами, мерцал в его глазах.

Но к Че Чантару это как бы не относилось: он был, и выглядел, и казался молодым, ровестником Дженнака, если не младше! В первый момент это воспринималось словно кощунство или какой-то обман; во второй, наводило на размышления.

Красивый мужчина, подумал Дженнак, разглядывая арсоланского сагамора; широкоплечий, с благородной внешностью, довольно высокий и гибкий, со светлой, почти как у бритов, кожей. Зрачки у него были зеленовато-серыми, линия губ - решительной и твердой, а подбородок раздваивала глубокая вертикальная складка, совсем нехарактерная для внешности светлорожденных. Лицо Чантара казалось исполненным спокойствия, но в глазах тлели насмешливые искорки - и чудилось Дженнаку, что зрит он пламя в кузнечном горне, бушующее за каменной печной стеной и скрытое от людского взгляда. Этот человек, несомненно, был тайной, такой же тайной, как его многоцветный город и как яшмовая сфера из дебрей Р'Рарды…

– Красивый вид? - с легкой улыбкой Че Чантар вытянул руку, словно желая погладить пестрое покрывало Инкалы.

– Красивый, - согласился Дженнак. - Но было бы приятней любоваться им без этих деревьев, застилающих картину. Зачем они, старший родич?

Че Чантар, по-прежнему улыбаясь, глядел на него.

– Лет пятьдесят назад их не было, но затем на островах кейтабцев изобрели трубу, что делает далекое близким, и всякий человек получил возможность поглядеть, чем занят сагамор в покоях Утренней Свежести, каких гостей принимает там и с кем прогуливается по террасе… Хай! Узнав об этой трубе - кажется, кейтабцы называют ее Оком Паннар-Са?.. - я тут же велел вырубить желоб у самой пропасти, наполнить его землей и посадить кипарисы. Ибо кто больше властителей нуждается в уединении? Жизнь наша принадлежит людям, и это правильно; но временами они бывают так назойливы!

Губы Дженнака невольно изогнулись в усмешке; кажется, этот властитель, ценивший уединение, был ему по сердцу. Чантар держался с ним как равный с равным, ничем не подчеркивая разницы в летах; а еще он не поминал всуе богов, не делал излюбленных арсоланцами торжественных жестов, носил простое одеяние из светло-коричневого полотна и говорил о чем хотел. Например, о зрительных трубах, кипарисах и неистребимой человеческой назойливости…

– Пройдемся, - сильные пальцы сжали плечо Дженнака. - Пройдемся, родич, и поговорим о твоих странствиях и о делах, что привели сюда. Я рад видеть тебя в Инкале… и рад, что ты принял мое приглашение. Его принес сокол Чоллы?

– Да. Но я встречался с твоей дочерью. Отплыл из Лондаха в Сериди, а уж потом пустился странствовать по Бескрайним Водам.

По лицу Че Чантара проскользнула тень - едва заметная, словно малый обломок разбитого бурей корабля на спокойной и ясной поверхности моря.

– Чолла… - задумчиво протянул он. - Дочь моя всегда хотела больше, чем я мог ей дать. Ну, теперь она взяла все, что пожелалось… Но счастлива ли? И хороша ли по-прежнему?

– Хороша, - признался Дженнак, опустив вопрос о счастье. - Временами я сожалею, что не стал твоим близким родичем.

– Но не слишком, а? - глаза Чантара уже смеялись. - Что же до родства, то кровь Шестерых и так делает нас близкими родичами. Жаль, что не все об этом помнят… - Он смолк, потом бросил на Дженнака лукавый взгляд. - Значит, ты видел Чоллу, дочь мою, и она все так же красива… Теперь я понимаю, отчего ты задержался!

– Не только поэтому, клянусь тридцатью тремя позами любви! Корабль мой отогнало штормом к устью Матери Вод, и там, пока чинили судно, я померился силой с демоном…

Глаза Чантара насмешливо блеснули.

– Вот как? С таким же демоном, как Паннар-Са? Я слышал песню о твоих подвигах, сложенную одним кейтабским тидамом…

– Да простит его Арсолан, владыка истины! - со смехом подхватил Дженнак. - Но на сей раз демон был настоящим… какая-то древняя тварь, обитавшая в болотах, рядом с угодьями туземцев-арахака… Мы бились с ней, и один мой воин умер, а сам я на время сделался сухим листом, парящим в Великой Пустоте. Но арахака исцелили меня и одарили - правда, дар пришел ко мне не совсем из их рук… Взгляни!