Возможно, он избранник богов? И потому они шлют видения, предзнаменования и вещие сны, посещающие его при свете дня и в ночной темноте? А за сей дар — ибо ничего в мире не дается бесплатно! — он должен платить гибелью близких, таких как Вианна… Страшная мысль! Ужасная! Он обсудил бы ее с Унгир-Бреном, чтобы тот успокоил его, вселил уверенность и мужество, подтвердил или опроверг этот жуткий вывод. Но Унгир-Брен, мудрый аххаль, был далеко. А Чоч-Сидри… Умный человек Чоч-Сидри, но все-таки не Унгир-Брен.
Вздохнув, Дженнак встал, обулся, набросил туемку, надел на запястья браслеты, подвесил к поясу клинки и, прихватив горсть сухарей с блюда, вышел из хогана. Солнце уже поднималось над розовыми скалами, будто подпертыми стеной палисада; с другой стороны, на западе, торчали корабельные мачты, а на вышках маячили фигуры часовых, и алые перья над их шлемами развевались на морском ветру. Сторожили лагерь, разумеется, одиссарцы: двенадцать воинов с арбалетами и двое при горне и барабане. Быть может, нужды в таком числе охранников не имелось, ибо чернокожие на берег не выходили и не пытались изгнать пришельцев, но Дженнак помнил, что осторожный керравао живет дольше. Правда, как выразился в свое время Аскара, смерть проходит к нему в котле, а не на ристалище, но котел еще нужно найти, разжечь под ним огонь, изловить керравао да ощипать его… Словом, кто не рискует зря, тот и от котла увернется, и на ристалище не попадет.
Обогнув соседнее жилище, где спала со своими девушками Чолла Чантар, он приблизился к небольшому загончику; в нем, подогнув ноги, дремали три мохнатых зверя. Та-Кем, меднокожий купец из страны Нефати, лежавшей у огромной реки за степями, лесами и пустынями Лизира, называл их верблюдами, но «горбатый тапир» звучало для Дженнака привычней. Почему бы и нет? Были обычные тапиры, были морские, отчего же не быть горбатым? Существовало, правда, различие: тапиров выращивали ради мяса и кожи, а верблюдов, насколько представлял Дженнак, никто есть не собирался, разве лишь в годину крайнего бедствия. По назначению они были вьючными и верховыми животными, как тасситские косматые быки, но отличались потрясающей неприхотливостью — могли не есть и не пить несколько дней и шагать по пескам с утра до поздней ночи. Чолла, любившая все необычное, была очарована этими зверьми и настояла, чтобы их поместили рядом с ее хоганом. Впрочем, и Та-Кем обитал около нее, в уютной тростниковой хижине, ничем не хуже гостевого дома в селении дикарей. Даже лучше — с циновками, с настоящим ложем, деревянными блюдами и свечой, измеряющей время.
Дженнак постоял перед загородкой, бросая в рот сухари и разглядывая верблюдов. Теперь, когда он привык к их виду, они не казались ему такими уродливыми, и в облике их вроде бы стали проглядывать знакомые черты. Разумеется, не тапиров; у тех и повадки иные, и вид, и назначение. Но если этих тварей уменьшить вдвое или втрое, убрать огромный горб, прибавить шерсти на боках и сделать ту шерсть белесоватой, мягкой и нежной… Пожалуй, станут они похожими на ламу, решил Дженнак; вот только у ламы взгляд кроткий, а верблюд смотрит презрительно — точь-в-точь как братец Фарасса…
Он сморщился и отошел к ровной песчаной площадке, где меднокожий нефатец и Чоч-Сидри выкладывали из камешков горы Риканны, обозначали ветками ее леса, пучками травы — степи, полосками крашенной в голубое кожи — реки и ручьи. Работа их продвигалась с каждым днем все быстрей, в полном взаимопонимании, ибо Та-Кем стремительно осваивал одиссарский, а Чоч-Сидри с не меньшей быстротой — его певучее наречие. Купца в лагере не обижали; к разочарованию кейтабцев, Дженнак не только запретил рыться в его вещах, но и объявил Та-Кема своим гостем, одарив браслетом из золота, мешочком чейни и накидкой из перьев розового попугая. От этих подарков Tа-Кем пришел в восхищение, ибо в стране его знали цену золоту и серебру, редким перьям и искусной работе, но превыше того ценили милость владык; а для нефатца Дженнак был великим владыкой, приплывшим из сказочной Страны Заката на волшебных кораблях. Владыкой владык, могущественным чародеем, почти богом!
Постояв у песчаной площадки, он отправился в обход лагеря, размышляя о том, что ежели верблюд состоит в родстве с ламой, то могут найтись тут и другие звери, подобные одиссарским, только больше, сильней и страшней. Это предположение казалось близким к истине, так как Та-Кем, в своих невнятных еще речах, описывал Чоч-Сидри множество жутких чудовищ. Например, гривастых хищников цвета песка, в два раза крупней ягуара; гигантских единорогов с крохотными подслеповатыми глазками, легко впадавших в раздражение; речных зверей со складчатой безволосой кожей, способных перекусить челн пополам; а также животных, которые, не в пример горбатому верблюду, в самом деле походили на тапиров, но преогромных, с клыками, длинным вытянутым носом и ногами как древесные стволы! Кое-кого из этих тварей Дженнак видел за скалами, на пути в поселок дикарей, и мог подтвердить Чоч-Сидри, что все рассказанное нефатцем чистая правда.
Но молодого жреца больше удивляли не звери, а люди. Дженнаку вдруг вспомнилось, какими глазами смотрел он на Та-Кема и на труп черножего дикаря, принесенный в лагерь Хомдой-северянином. Смотрел с таким изумлением и недоверием, будто ждал чего-то совершенно иного, будто в Риканне не полагалось быть людям с медно-красным и черным цветом кожи, с темными волосами, прямыми или вьющимися, как шерсть арсоланских лам. А каким полагалось? Кто мог это знать наперед? Во всяком случае, не Чоч-Сидри.
И все же он так глядел на местных-обитателей, живого и мертвого, словно кожа с них вот-вот слезет и сквозь нее проглянет нечто иное, совсем непохожее на дикаря с отвислыми губами или на хрупкого купца из Нефати.
А что тут удивляться? — думал Дженнак, оглядывая застывших на вышках часовых и мачты драммаров, что покачивались в сотне локтей от берега. Что удивляться? Люди повсюду люди, какого бы цвета ни были их тела. Скорей любопытно поразмыслить над тем, почему чернокожие так черны — может, опалило их жаркое солнце, а может, сам Коатль окрасил их в свои цвета… Но если верно последнее, то они — истинный народ повелителя Чак Мооль; они, а не атлийцы!
Он усмехнулся. Это было бы страшным ударом по атлийской гордости! Узнать, что в другой половине мира есть племя, отмеченное Коатлем и более достойное его покровительства! Что сказал бы, проведав о том, атлийский владыка Ах-Шират? Заносчивый Ах-Шират, присвоивший титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней?
У хогана Чоллы, прервав его размышления, раздались звуки гонга. Дженнак повернулся, машинально оправил тунику, и зашагал к хогану арсоланки. Их совместные утренние трапезы возобновились, дружба была восстановлена, успокоив тем самым О’Каймора и Чоч-Сидри. Тидам не страшился больше разногласий между светлорожденными вождями, а жрец, в обычной своей иносказательной манере, толковал хорошо известное Дженнаку: мол, прекрасны цветы кактуса, но трудно сорвать их, не поранив рук. Зато сорвавший испытает блаженство… Надо лишь потерпеть и сделать вид, что наслаждаешься их запахом, а колючек как бы не замечаешь.
Тоже неплохой совет, подумал Дженнак, перешагнув порог; не хуже тех, что давал Хомда-северянин. Жаль, что нельзя последовать всем им сразу.
Пробормотав приветствие, он устроился на низком жестком сиденье. Чолла, как всегда, выглядела прекрасно — не цветок кактуса, но скорее орхидея из садов сагамора, нежная и благоуханная, не знающая, что такое шипы. В последние дни, будто желая подчеркнуть свое расположение к Дженнаку, она одевалась в цвета Одисса или Сеннама — в честь его подвига во время бури, о коем среди кейтабцев уже ходили легенды. Сегодня на ней были алые одежды и красные сандалии на маленьких ножках; талию охватывал кожаный пурпурный поясок, грудь украшало сплетенное из багряных перьев ожерелье, волосы стягивала повязка с гранатами цвета бычьей крови. Словом, она была необычайно хороша!
Характер ее, как мнилось Дженнаку, тоже изменился к лучшему. Быть может, земля Риканны, невиданные люди, звери и птицы, необычные зрелиша, к которым она питала склонность, что-то разбудили в ней; временами она теряла все свое величие, всю надменность и колкость, превращаясь в обычную девушку, прелестную и пленительную в своем неуемном любопытстве. Но лишь временами и не так часто, как мечталось Дженнаку. Бывали дни, когда с рассвета до заката Чолла Чантар помнила, кто она есть: четырнадцатая дочь Сына Солнца, повелителя Арсоланы, — и, почти наверняка, будущая владычица Удела Одисса. Ее уверенность в этом своем предназначении могла свести с ума, и Дженнак тихо бесился, вспоминая мудрые советы Хомды: женщина — бить! Больше бить, больше слушаться!
