С этой застывшей на лице ухмылкой он и умер, когда второй клинок Дженнака вонзился ему в грудь, прямо в оскаленную волчью пасть. Острие достигло сердца, отправив Эйчида в Страну Мертвых быстро и без лишних мучений; крови вытекло совсем немного, но на чистой желтизне песка алая лужица казалась неожиданно большой. Падая, тайонелец выбросил вперед правую руку, словно собирался парировать последний смертоносный укол, и его меч, описав невысокую дугу, упал в трех шагах от Дженнака. Все как в мелькавших во время схватки видениях: песок, пятно крови, отброшенный клинок… Только теперь Дженнаку было известно, кто уйдет отсюда живым.

Отступив назад, он, как предписывалось ритуалом, поднял свое оружие в прощальном приветствии. Он не ошибся: этот пришелец с севера был ягуаром среди ягуаров и достойным соперником, снискавшим истинный почет. Сетанна Эйчида была высока, и Великий Дом Тайонела мог гордиться таким наследником! Мог бы гордиться… Теперь же таионельцам оставалось лишь пропеть гимны в честь павшего да возложить его на погребальный костер.

Дженнак стоял на песке, под палящим солнцем, пока со стороны дворца не долетел торжествующий рокот барабанов — не маленьких для плясок, а огромных боевых, коими передавались приказы сагамора. Он повернулся, поднял голову — верх дворцовой стены был усыпан народом. Издалека люди казались крохотными, словно муравьи, но он видел, как они машут руками, как вьются по ветру пурпурные и красные шарфы-шилаки, как потрясают мечами и копьями воины. Он даже различил фигуру отца, одиноко маячившую на вершине Старой Башни. Невзирая на всеобщее ликование, никто не пытался спуститься вниз и ступить на песок; этим утром берег Ринкаса принадлежал Коатлю — и тем, кто поднял оружие в его честь. Люди ждали; ждали, когда победитель пройдет в ворота рядом с башней и, завершая ритуал, обратится к богам — не с благодарственной молитвой, а с Песнопением. Великие Кино Раа предпочитали любым молитвам песни и гимны; можно было петь их словами, а можно — и без слов, подражая свисту ветра и шелесту волн.

На плечо его опустилась тяжелая мозолистая ладонь Грхаба, темное лицо нависло почти вплотную.

— Неплохо, паренек. Я знал, что ты его обломаешь.

По запекшимся губам Дженнака скользнула слабая усмешка. Обычно простые люди — и в шести Великих Очагах, и на кейтабских островах, и в прочих Уделах, даже в Святой Земле Юкаты, — испытывали почтение к светлорожденным потомкам богов. Но только не Грхаб! Грхабу было безразлично, у кого какого цвета кровь; он уважал лишь тех, кому удавалось выпустить ее наружу из жил врага.

Неплохо, паренек! Пожалуй, сейчас учитель мог бы сказать ему нечто более вдохновляющее, промелькнуло в голове у Дженнака. Одержанная победа значила не только жизнь для них обоих, но и новый поворот судьбы: тут, на светлых песках Ринкаса, он, Дженнак, четвертый и самый юный отпрыск сагамора Джеданны, обрел титул и достоинство наследника, а Грхаб, его наставник в боевых искусствах, — самую высокую из наград. Ибо что могло быть выше сетанны мастера, чей светлорожденный ученик прошел испытание кровью?

Но — неплохо, парень… Всего лишь неплохо… Что ж, решил Дженнак, будем считать эти слова достойным поощрением — за неимением лучшего. Кивнув, он бросил клинки и вытер пот со лба. Схватка длилась не меньше трех четвертей кольца, и солнце, упорно карабкавшееся вверх, уже пекло неимоверно — так, как и положено в месяце Цветов, когда в Верхней Эйпонне наступал жаркий сезон. Дженнаку хотелось пить, хотелось освежиться в одном из дворцовых бассейнов, хотелось обнять гибкий стан Вианны, коснуться ее губ… хотелось многого, но глаза его все еще были прикованы к телу таионельца, к голове волка, изображенной скупыми черными линиями. Древний обычай, почти уже забытый в просвещенном Одиссаре, чьи воины пренебрегали раскраской и татуровкой, предпочитая доспех и крепкий щит.

— Как странно, — протянул он, разглядывая грудь Эйчида, — царапина на ребрах еще кровоточит, а смертельная рана кажется почти сухой…

Влага жизни, медленно истекавшая из жил молодого таионельца, была ярко-алой, светлой, совсем не похожей на темно-багровое месиво, в которое превратилась голова его наставника. Как и зеленые зрачки, прямой нос изящной формы, светлая кожа и пухловатые губы, цвет крови доказывал благородное происхождение Эйчида; он принадлежал к тому же древнему корню, что и Дженнак, но к другой его ветви. Впрочем, в спорах между Великими Домами, которые нередко разрешались оружием, это значения не имело. Как записано в своде Вещих Камней и Священных Книгах Чилам Баль, Шестеро не враждовали друг с другом, всегда сохраняя единодушие, но их потомкам было нелегко следовать мудрыми путями богов.

Грхаб, снова стиснув плечо ученика, поднял массивную голову с проседью в темных волосах, поглядел на подбиравшееся к зениту солнце и хрипло выдохнул:

— Жарко… — Его взгляд остановился на окровавленных телах, распростертых на песке, потом он посмотрел на далекие стены и башни дворца и снова произнес: — Жарко! Клянусь рогами Хардара, бальзамировщикам стоит поторопиться! Как бы эти парни не протухли!

Слово иногда бьет не хуже клинка; ударило оно и Дженнака. Радость победы, гордость, жажда похвалы, даже мысли о кувшине холодного вина и мягких теплых губах Вианны покинули его; внезапно он осознал, что тень грозного Коатля, владыки Чак Мооль, Великой Пустоты, едва не скрыла его в своем губительном мраке. Они с Грхабом могли бы лежать здесь, на песке… валяться мертвыми, как пара вонючих скунсов… и тайонелец, наставник Эйчида, сказал бы: «Жарко… Как бы эти ублюдки не протухли, клянусь рогами Хардара!» Нет, подумал Дженнак, скорее он поклялся бы печенью Отца Медведя или клыками Брата Волка, ведь Хардар — это сеннамитский демон, неведомый в лесах Тайонела…

Он скривился, глотая горькую слюну; ноги его напряглись, дрогнули, и из раны над коленом вновь стали сочиться алые светлые струйки. Что ж, веление судьбы — или воля Шестерых — свершилась! Сегодня он впервые взял жизнь человека, своего ровесника; он превратился в воина, он стал новым наследником Дома Одисса, прошедшим испытание в поединке — как то повелевает Кодекс Чести светлорожденных. Отныне — десять, двадцать или пятьдесят лет — он будет носить этот титул; будет вождем, строителем городов и крепостей, накомом-полководцем и вторым властителем в стране, пока Джеданна, сагамор и Владыка Юга, не отправится в Чак Мооль или не породит еще одного сына.

Широкая ладонь Грхаба подтолкнула его в спину.

— Идем, парень! Нас ждут. — Внезапно ухмыльнувшись, сеннамит добавил: — Меня — кружка пива, тебя — песни и девушка… да, девушка, и вся жизнь в придачу… Идем, Джен!

— Идем.

Дженнак сделал несколько шагов, но вдруг, развернувшись, направился к телу молодого северянина. Некоторое время он глядел в лицо Эйчида, так похожее на его собственное, всматривался в потускневшие зеленые зрачки, в черты, искаженные насмешливой улыбкой, затем подобрал отлетевший в сторону меч и, присев, начал разжимать пальцы на левой руке мертвеца.

— Пожалуй, я возьму его клинки… — пробормотал Дженнак, скорее для себя самого, чем для подошедшего наставника. — Все-таки они оказались понадежней наших.

— Что ж, возьми, твоя добыча, — Грхаб скользнул взглядом по серебристым лезвиям и одобрительно причмокнул. — Доброе оружие! Придет время, опробуешь их на шеях тайонельцев.

Дженнак молча кивнул и поднялся.

Джеданна, сагамор Одиссара, Ахау Юга, стоял на старой дворцовой башне, встречая утреннюю зарю. Как всегда в этот ранний час, взоры повелителя были обращены к востоку, где над фиолетовой полоской, разделявшей воды и небеса, вставало светлое око Арсолана; его золотистый краешек уже выглянул из-за горизонта, обещая ясный и безоблачный день Море было спокойным, легкий бриз едва заметно колебал сапфировую гладь, протянувшуюся от цветущих земель Серанны на три стороны света; мелкие волны с плавной неторопливостью вылизывали берег, оставляя на мокром песке ракушки и обрывки водорослей. Старая Башня, самая высокая среди всех дворцовых строений, высилась неподалеку от линии прибоя, и сагамор, напрягая слух, мог различить мерный рокот набегаюших валов и долгое протяжное шипенье, с которым вода откатывалась назад. Казалось, волны и ветер поют без слов, точно исполняя утреннее Песнопение в честь Шестерых Богов; рокот волн казался мерными ударами барабана, а посвист ветра будил воспоминания о протяжных звуках тростниковых флейт.