Над горами, степью и речной долиной раскатился рокочущий грозный зов. То не был протяжный звук тасситского берестяного рога; это ревели боевые горны, выточенные из огромных раковин, привозимых с кейтабских островов. Рык их был подобен гласу Тайонела, колеблющего земную твердь; и сразу же за ними ударили барабаны. Они не передавали сообщения, но грохотали непрерывно, наполняя прерию мерным гулом, в котором Дженнаку слышался топот солдатских башмаков, лязг оружия, шорох щитов, трущихся о панцири, скрип кожаных и костяных доспехов.

И тут же, словно его овеществленное видение, на равнину хлынули воины. Они появлялись из горных проходов справа и слева, просачивались сперва тонкими ручейками, затем — стремительными широкими потоками; над шлемами их развевались алые, пурпурные и багровые перья — цвета одиссарского Очага. Их было много, очень много! Не десять санр и не двадцать привел на границу предусмотрительный Джиллор, сын Джеданны, но могучее воинство — и солдат сагамора, и бойцов своего Очага, и людей Пяти Племен, опытных в обращении с оружием, и поселенцев с правого берега Отца Вод. Как же успел он добраться до Фираты в столь короткий срок? — промелькнуло у Дженнака в голове. Успел-таки! Поистине, Джиллор являлся великим полководцем, накомом накомов, белым соколом среди сизых!

Как завороженный, опустив клинки, Дженнак следил за одиссарскими отрядами, что стремительно разворачивались на равнине, отсекали оба края тасситского полумесяца. Впереди — плотные шеренги бойцов братства Гнева, в непроницаемых панцирях, с тяжелыми щитами, с мечами, топорами и копьями длиной в девять локтей; за ними и по флангам — стрелки и легковооруженные в кожаных доспехах, воины хашинда, ротодайна, кентиога, сесинаба и шилукчу с луками и копьями, ополчение поселенцев с боевыми шестами и палицами из твердого дерева. Если не считать барабанного грохота и шороха шагов, войско наступало в полном молчании, шло Строем Ежа, готового распустить колючки; но вдруг резкий вой горнов прорезал воздух, двузубые пики разом опустились, железной щетиной надвинувшись на ошеломленных степных всадников, стрелы, обычные и зажигательные, взмыли над отрядами одиссарцев и рухнули вниз — на кожаные тасситские шатры, на волокуши и возы с огромными колесами, на людей и животных, на воинов, на огромных косматых быков, на мертвое и живое.

И сразу все переменилось: звуки хлынули лавиной, но не слышалось в них ни посвиста ветра, ни шелеста морских волн, ни журчания ручьев, ни шороха трав, ни иных мелодий мира, столь приятных богам; только ярость, ужас и страдание — глас войны, коему даже грозный Коатль внимает с отвращением. Но эти крики и грохот заставили Дженнака очнуться; он услышал торжествующий вопль Аскары, обернулся, увидел воинов в красных перьях, взбиравшихся на восточный вал, тела отанчей и кодаутов, градами лежавшие у колодца, и своих окровавленных бойцов. Их оставалось не больше сотни — в пробитых кожаных доспехах, изнемогающих от ран и жажды, усталых, орущих, ликующих.

Вианна! — промелькнула мысль. В следующий миг, терзаемый недобрыми предчувствиями, он уже мчался вниз, к своему хогану; сзади грохотал и лязгал железом Грхаб. 3а спиной у Дженнака, в пяти полетах стрелы от фиратских валов, разгоралось яркое зарево, вздымался к небесам дымный столб: огненные снаряды зажгли лагерь тасситов, и теперь закованные в доспехи одиссарцы теснили степных всадников в огонь. Воистину, День Керравао обернулся для Очага Мейтассы днем черных перьев!

Но не только для него.

Перед хоганом Дженнака земля была обильно полита кровью, и лежали на ней трупы кодаутов и три воина в изрезанных кожаных туниках, трое верных ротодайна; лежали, не выпустив оружия из рук, и лезвия их секир сочились алым. На самом пороге, у входа, темневшего словно провал, ведущий в Чак Мооль, скорчилась Вианна; под левой грудью ее торчала стрела, меж пальцев блестело лезвие метательного кинжала. Но вряд ли она успела кого-нибудь поразить; бросив один взгляд на девушку, Дженнак понял, что смерть ее была мгновенной.

Он бессильно уронил руки; клинки, упав на землю, лязгнули друг о друга и застонали, точно отозвавшись первой нотой погребального песнопения. За спиной, вторя печальному звону стали, вздыхал Грхаб.

Веки Дженнака сомкнулись.

Чакчан, моя чакчан! Мой ночной цветок, медоносная пчелка! Моя милая, нежная! Любовь моя, жизнь, свет мой!

Не обмануло предвидение, не пощадила судьба, не солгали боги… Все — перед ним, все — вокруг него и у его ног: радость и горе, победа и поражение, торжество и несчастье… Чего же больше? Чего, Дженнак? И кто он теперь — наследник и вождь, выигравший битву, или стебель тростника, сломленный ветром?

Сглотнув горький ком, застрявший в горле, Дженнак раскрыл глаза, стиснул ладонями виски. Лицо Вианны с капелькой крови в уголке рта плавало перед ним как в тумане; оперенье пронзившей ее стрелы трепетало в потоках жаркого воздуха. Стрела была тасситской, непривычно короткой, оранжевой с белыми ромбами, раскрашенной охрой и мелом. Стрела хиртов!

При взгляде на нее горе Дженнака сменилось яростью. Он сжал кулак и скрипнул зубами; изведу, мелькнула мысль, под корень изведу проклятое племя! Не увидят они светлого ока Арсолана, секира Коатля и гнев Тайонела поразят их, Одисс лишит разума, Сеннам заведет в вечную тьму, а Мейтасса урежет дни их, как серп земледельца срезает стебли маиса! И поглотит хиртов Чак Мооль, и будет их имя забыто среди людей, и покроются пеплом их очаги, а след их зарастет ядовитым тоаче!

Он выпрямился, готовый кликнуть солдат, спуститься с ними на равнину, дать волю гневу… Но тут маленькая крепкая рука коснулась плеча Дженнака.

Он обернулся. Перед ним стоял Иллар, лазутчик.

— Прости, светлый господин, что тревожу тебя в горе. Но ты должен знать… должен знать…

— Что? — оборвал разведчика Дженнак, поразившись, как глухо и безжизненно звучит его голос. — Что я должен знать? Женщину мою убили, и это я вижу сам… и вижу стрелу хиртов. Да проклянут их все Шестеро богов и все демоны, сколько их ни водится в лесах, горах и степях!

— Это сделал не хирт, — Иллар покачал головой, посмотрел на застывшие в вечном сне лица степных воинов. — Здесь нет хиртов, мой наком, одни кодауты, и никто из них не стрелял в твою женщину. Они не отказались бы захватить ее, что правда, то правда, и любой их вождь счел бы за счастье расстелить для нее шелка любви… Но даже если бы она была некрасива, ни хирт, ни тоуни, ни отанч, ни кодаут не убил бы женщину. Вот кем пущена стрела!

Лазутчик вытянул руку, и Дженнак, невольно вздрогнув, уставился на мертвое тело, привалившееся к бревенчатой стене шагах в двадцати. Покойный полусидел-полулежал, бессильно разбросав руки; голова его, пробитая стрелой, свешивалась на грудь, за пояс был заткнут топор, а на коленях валялся небольшой, сильно изогнутый лук хиртов. Но сам убитый на хирта не походил — ни ростом, ни статью, ни одеянием.

— Орри! — прорычал Грхаб, направляясь к мертвецу. — Орри, кентиога! Я ведь предупреждал тебя! А ты не позволил свернуть ему шею!

Он ткнул мертвеца посохом, и тот плавно свалился набок. В глазах Дженнака потемнело; чтоб не упасть, он вцепился в крепкую руку Иллара-ро.

— Не хирт… — пробормотал он в ошеломлении, — не хирт, свой… Но почему? Почему, во имя Шестерых? Зачем?

Лазутчик с сочувствием глядел на него.

— Кто-то не любит тебя, мой повелитель, сильно не любит. Или, наоборот, любит так, что не стремится защитить от страданий и горя. Ибо сказано в Книге Повседневного: не изведавший несчастья не обретет и мудрости. Преодолевший же печали свои укрепится сердцем и будет отбрасывать длинную тень; разум его станет подобен свету, попавшему в прозрачный кристалл, — станет столь же сияющим и острым, пронизывающим тьму, рассеивающим сомнения. Но за все надо платить, мой господин, а особенно — за мудрость и твердость, что приходят с годами; и нет платы выше, чем гибель близких нам, тех, кого мы любили и кто предался нам всем сердцем. Не слишком ли большая это цена? — скажешь ты. И я отвечу: не знаю. Каждый решает сам для себя, посильна ли ему плата, не тяжела ли ноша и не сломит ли камень горя хребет его сетанны…