— Не беспокойтесь! Я попрошу мою кузину Адриану. Ей не привыкать следить за магазином, и она великолепно справится с синьором Монтальдо. Она его очарует и, может быть, даже сумеет продать ему еще что-нибудь.

Но вот они с Адрианой сели завтракать, и от оптимизма князя не осталось и следа. Только Альдо начал говорить, как она его перебила:

— Мне очень жаль, дорогой кузен, но послезавтра я уезжаю в Рим!

— В Рим? Уж не хочешь ли ты сказать, что собираешься войти в свиту обожателей синьора Муссолини?

В последние дни 1922 года в Италии происходили мощные политические и социальные катаклизмы, вызванные анархией, которая царила в стране еще с войны и с которой король Виктор Эммануил так и не сумел справиться. Ветераны, доведенные до отчаяния нищетой и растущей безработицей, мелкие буржуа, разоренные инфляцией, рабочие, все громче заявлявшие о своем недовольстве, — все это способствовало тому, что на горизонте замаячило красное знамя большевизма. И когда на этом фоне появился человек, олицетворявший идею силы и национальной сплоченности, он был радостно встречен обществом. Итак, 23 марта 1919 года Бенито Муссолини, выходец из Романьи, из крестьянской семьи, прошедший войну, работавший учителем, потом журналистом, сформировал в Милане первые боевые отряды — фашии , куда вошли ветераны, движимые не совсем последовательным стремлением слить воедино грубый откровенный национализм и не имеющий четких очертаний республиканский социализм. Одетым в черные гимнастерки и пилотки фашистам, все чаще прибегающим к жестокости, толпа тем не менее рукоплескала — так истосковались все по давно утраченному порядку, так воодушевляла всех пламенная надежда увидеть Италию, так давно пребывавшую в упадке, вновь обретающую былое могущество и величие Древнего Рима.

На съезде в Неаполе тот, кто велел называть себя «дуче», вошел в такую силу, что решился распустить парламент и взять бразды правления в свои руки. Затем, 27 — 29 октября 1922 года, он организовал поход на Рим. Быть может, королю и удалось бы сдержать продвижение этих получивших слишком большую поддержку в народе беснующихся орд, но для этого следовало ввести войска, объявить осадное положение, — а к таким мерам Виктор Эммануил прибегать не стал.

30 октября он попросил Муссолини сформировать новое правительство, и дуче сменил черную рубашку на цивильный пиджак, брюки в полоску и форменную фуражку.

Само собой разумеется, что интеллигенция, люди свободомыслящие, придерживающиеся либеральных взглядов, а также церковь и аристократия с некоторым беспокойством наблюдали за тем, как к власти прорываются люди, стремящиеся, что, впрочем, не особенно и скрывалось, установить диктатуру не менее жесткую, чем в Советском Союзе. И все же ряды тех, кто под влиянием патриотического чувства и ностальгии по минувшей славе присоединился к восхвалению Муссолини, желавшего, казалось, провозгласить себя новым Цезарем, неуклонно пополнялись. Тем временем Муссолини без устали заигрывал с законными властями. То и дело его отряды торжественно маршировали перед Квиринальским дворцом, чтобы приветствовать короля, или возлагали венки на могилу Неизвестного солдата. Они даже приняли участие вместе с новым правительством в церемонии поминовения усопших, возглавляемой королем и королевой в церкви Санта-Мария дель Анжели. Да, все честь по чести, чинно, строго, благородно, но не без некоторой напыщенности, а князь Морозини напыщенности терпеть не мог. Как не выносил он и резкого, грубого, надменного лица нового правителя. Уже поговаривали о восстаниях, потопленных в крови, о притеснениях и арестах студентов, о формировании параллельной полиции, которая, будучи твердо уверенной в своей безнаказанности, расклеивала листовки, развешивала плакаты и следила за малейшим проявлением инакомыслия.

К тому же в ушах Альдо до сих пор звучали слова Симона Аронова, сказанные им очень серьезно во время их встречи в варшавском подземелье: «Знайте, что очень скоро над Европой взметнется черный стяг, воцарится зло и бесчеловечность, насильственно будет уничтожаться все лучшее, что есть в человеческой природе. Тот, кто придет, станет, нет, уже стал заклятым врагом моего народа, у которого есть все основания опасаться за свою судьбу… если только Израиль не сумеет до времени возродиться, чтобы противостоять удару…» Как не поверить, когда странное предсказание хранителя святыни так наглядно начало сбываться. Так что, даже не будучи знаком с новоявленным спасителем отечества, Альдо испытывал глубокую неприязнь к Муссолини, ибо инстинкт подсказывал ему, что этому человеку доверять нельзя.

Почувствовав ядовитую иронию в словах кузена, графиня Орсеоло была искренне удивлена.

— Ты хочешь продемонстрировать мне свою неприязнь, даже враждебность к этому человеку? Именно сейчас, когда он сумел объединить Италию! Конечно, между вами не может быть ничего общего, но нужно смотреть на вещи шире. У этого человека возвышенная цель: он заботится лишь о величии государства. Он такой же патриот, как и ты! Он так же, как и ты, прошел войну.

— Я вполне допускаю, что Италия была в состоянии распада, ее разъедала коррупция, над ней нависла коммунистическая угроза, — пора было появиться твердой руке и навести хоть какой-то порядок! Но мне кажется, что нынешняя рука — рука недостойного. Его действия не внушают мне доверия.

— Поверь мне, ты глубоко ошибаешься. У меня есть знакомые, которые близко знают его и утверждают, что он гений!

Но так или иначе, я еду в Рим вовсе не для того, чтобы увидеть Муссолини или войти в его свиту, я еду из-за Спиридиона.

— Твоего лакея?

— Скорее управляющего. Не помню, говорила ли я тебе, но у него дивный голос, который, правда, нуждается в шлифовке для того, чтобы он зазвучал в полную силу. Юноша подает большие надежды, и я обязана помочь ему, вывести в люди. Я договорилась, чтобы маэстро Скарпини прослушал его, и теперь мы отправляемся к нему. Если маэстро заинтересуется и согласится заниматься с ним, Спиридион сможет выступать в лучших оперных театрах, а я — гордиться тем, что открыла новый талант.

Экзальтированный восторг Адрианы вызвал у князя раздражение, и он не смог отказать себе в удовольствии несколько охладить чрезмерный пыл кузины.

— А кто станет оплачивать уроки? Или твой Скарпини согласен давать их даром?

— Нет, конечно! Оплату я беру на себя.

— Ты так богата?

— Обо мне не беспокойся. Благодаря тебе и… некоторым мерам, мной предпринятым, в деньгах нет нужды. Я смогу обеспечить будущее Спиридиона, ни в чем себя не ущемляя.

И он воздаст мне сторицей!

— В том случае, если будет иметь успех. Великие певцы даже у нас встречаются не часто. Так что твой бюджет может заметно пошатнуться, и ты напрасно отказываешься от моего предложения. Поездка в Рим — отговорка, мягко говоря, недостаточно основательная. Ты отвезешь своего грека, представишь его маэстро и, если он понравится, оставишь там, если не понравится — увезешь назад и подождешь другого случая, и все! Учти, я заплачу тебе.

Адриана поправила вуалетку на крошечной шляпке, погладила лежавшие рядом перчатки, скрестила свои по-прежнему очаровательные ножки, помялась и наконец проговорила с улыбкой смущения:

— Я не сомневаюсь в твоей щедрости и всей душой рада бы тебе помочь, но, поверь, сейчас это невозможно. Я не могу бросить Спиридиона в Риме одного, он растеряется, ведь он никого там не знает…

— Он уже не мальчик и, кажется, застенчивостью не отличается, — проворчал Морозини, живо представив себе античный профиль, превосходное сложение и самоуверенный вид уроженца Корфу . — Тебе не кажется, что ты чересчур его опекаешь?

— Ах, нет! Хотя ты с ним совсем не знаком, у тебя о нем всегда было предвзятое мнение. На самом деле, стоит его хоть на минуту оставить без присмотра, он тотчас же наделает каких-нибудь глупостей! Он как дитя! А коль скоро я не сомневаюсь в той оценке, которую даст его певческому дару Скарпини, то рассчитываю пробыть там месяц, а то и два.