Начинай свою Анатомию с совершенного человека, затем сделай его стариком и менее мускулистым; затем продолжай, обдирая, его постепенно вплоть до костей. А младенца ты сделаешь потом, вместе с изображением матки.

Насколько в давно прошедшие времена, старинные в сравнении с временами Леонардо да Винчи, высоко ставили краткость, видно из следующего диалога, хотя бы и вымышленного:

– Что такое буква? – спрашивает благородный принц Пипин знаменитого Алкуина, беседуя с ним в присутствии императора Карла, своего отца.[1]

– Страж истории, – отвечает этот Алкуин, выступающий под именем Альбина в латинском трактате, написанном им самим в восьмом столетии от рождества Христова для целей преподавания.

– Что такое слово?

– Предатель духа.

– Что такое язык?

– Бич воздуха.

Если пределом краткости служит молчание, то для подробности и многословия пределом можно назвать бесконечность; согласившись же с определением языка как бич воздуха, приходится удивляться разнообразию звучаний, которыми неутомимый пастух заполняет окружающее его пространство, так что, когда бы не придумали беззвучную речь в виде письменности, от беспрерывного бичевания воздуха никто не смог бы укрыться, как если бы во всю мочь звонили колокола. Шестьсот лет спустя после императора Карла из-за наступившего бурного развития науки это становится очевидным, тем более что изумительная старинная краткость и полное научное описание несовместимы.

Ни один орган не нуждается в таком большом количестве мускулов, как язык; из них известно 24, не считая остальных, которые я открыл; и из всех членов, которые движутся произвольным движением, язык превосходит остальные по числу движений. Обрати особое внимание на то, каким образом посредством движения языка и при помощи губ и зубов произношение всех названий предметов нам становится привычно, и слова, простые и сложные, какого-либо наречия доходят до нашего слуха посредством этого инструмента. Каковые слова, если бы все явления природы имели бы название, достигли бы бесконечности наравне с бесконечным количеством вещей, существующих в действительности и находящихся под властью природы. И они были бы выражены не на одном каком-то наречии, но на очень многих, которые тоже достигли бы бесконечности, потому что они всегда меняются из века в век по отдельным странам вследствие смешения народов, которое происходит в результате войн и других катастроф. Эти наречия подвержены забвению и умирают, как и все остальные создания, и, если мы согласны, что наш мир вечен, мы скажем, что эти наречия будут бесконечно разнообразны в бесконечности веков, входящих в бесконечное время.

Куцый султанчик плывет над полем листа, кренясь наподобие паруса; в тишине ночи касания пера о бумагу слышны отчетливо, будто бы птица клювом подбирает рассыпанное зерно. Хотя по течению времени звуки распределяются неравномерно, но соответственно протяжению слов и сложению каждой буквы в отдельности, этот скрипучий шорох или царапание на постороннего слушателя действовали бы умиротворяюще, а зрение приятно довольствовалось бы видом ровных отчетливых строк. Однако затем на месте приятности и удовольствия возникли бы томление и тревога, что бывает во сне, когда являющиеся образы определенно известны сновидцу, но отождествить их с кем-либо из знакомых ему людей не удается. Так же и здесь: при отчетливости изображения и очевидном сходстве с обычными буквами ни одна не узнается как именно та или другая, хотя спустя время становится возможным сообразить, что буквы все перевернуты, как если отражаются в зеркале, и что Леонардо не только пишет левой рукой, но и справа налево, как турки.

Еще ты опишешь и изобразишь, каким образом функция изменения и артикуляции и модуляции голоса при пении есть простая функция колец трахеи, движимых возвратными нервами, и в этом случае язык ни в какой части не применяется. Это остается доказанным тем, что я сперва доказал, как трубы органа не звучат ни выше, ни ниже благодаря изменению фистулы, если сделать ее шире или уже, но единственно благодаря изменению трубы в широкую или узкую или в длинную или короткую, так это видно при растяжении и втягивании тромбона.

Он поднялся со стула, узкая спинка которого сделана не вполне по его фигуре, и, с силою разводя руками и разминаясь, прошелся по помещению, притом подбитый куньим мехом оливковый плащ отчасти распахивался и были видны обтянутые красными чулками превосходной формы колени и основания бедер. Только обладая совершенным телосложением, возможно в будние дни без крайней необходимости надевать дорогие вещи, как этот плащ, поскольку у людей кривобоких, сутулых, или чрезмерно худых, или толстых, одежда протирается на лопатках и засаливается на животах и быстро приходит в негодность. Но Мастер одежду мало изнашивает, и она только ветшает от времени.

Леонардо сиял с гвоздя изготовленную им флейту, уселся, широко расставив ноги и сгорбившись, поднес инструмент к губам.

Эта флейта меняет свой звук не скачкообразно, как большинство духовых инструментов, а подобно человеческому голосу. Это достигается скольжением руки вверх и вниз, как при игре на кулисных инструментах. И вы можете получить одну восьмую или одну шестнадцатую тона и любую часть тона, какую вам угодно.

Наставник и льстец римского императора Домициана,[2] поэт Папиний Стаций называет флейту ревущим рогом, чье свойство, как он выражается, манить эфирные души усопших. Применительно к инструменту хитроумного флорентийца подобное вычурное сравнение отчасти оправдывается: ожидая звука нежного и тонкого, предполагаемый слушатель был бы, напротив, ошеломлен низким звучанием, способным – поскольку вдоль ствола флейты вместо обычных отверстий проделана щель, поверх которой играющий скользит кончиками пальцев, – подниматься до наибольшей высоты глиссандо, скользя. Тут можно напомнить, что, изучая причину плавного изменения голоса, Леонардо анатомировал горло быка, так как у человека, задохшегося в петле – именно при таких обстоятельствах другой раз достается мертвое тело, – этот орган бывает полностью искалечен и при его вскрытии невозможно вообразить, как он действует.