Казнь должна была состояться на закате. День в покоях Анны Австрийской тянулся бесконечно. Король, прослушав мессу в Оратории и навестив свою мать, отплыл на галиоте, чтобы поохотиться в Бутоне. Принц, в свою очередь, во второй половине дня отправился в Шатобриан. В этом не было ничего необычного — ни один, ни другой не должны были присутствовать при казни. У королевы между тем решили, что это как-то связано с исчезновением палача.

Однако к концу дня два отряда стражников заняли свои места на площади Буфэ, неподалеку от замка и от тюрьмы, чтобы сдерживать прибывающую толпу. На эшафоте, обитом черной материей, стоял человек в красном, опираясь на большой меч… Раздался колокольный звон, и показался узник со связанными впереди руками, в которых он держал четки с распятием, время от времени прикладывая его к губам. В сопровождении приора монастыря францисканцев он шел к орудию смерти. Для тех, кто похитил и держал в надежном месте палача, все это казалось непостижимым, и в полном смятении они тщетно искали объяснений.

Все, однако, объяснялось несгибаемой волей Ришелье, по мнению которого эта казнь должна была стать примерной: он пообещал помилование некоему заключенному, которого должны были повесить три дня спустя, если тот согласится казнить Шале. Это был здоровяк-сапожник, осужденный за убийство. А так как большой меч палача исчез вместе с его владельцем, в полку швейцарцев позаимствовали меч такого же размера. Вот почему в назначенный час приговоренного поджидал человек, одетый в красное.

Шале шел твердым шагом, не выражая ни малейших эмоций. Душа его обрела покой, после того как он простил всех врагов, включая и предателя Лувиньи, и попросил прощения у мадам де Шеврез за то, что обвинял ее.

Поднявшись на эшафот, он снял свой камзол, позволил палачу отрезать себе волосы, затем, достав из кармана часослов, отдал его отцу Розье, после чего опустился на колени для последней молитвы, дал завязать себе глаза и сказал палачу:

— Не заставляй меня мучиться!

Он держался очень прямо, ожидая, что удар, нанесенный умелой рукой, лишит его головы. Однако, будучи лишь раненым, он упал на настил, и палач нанес ему еще четыре удара. Были слышны крики несчастного:

— Боже милосердный!

На самом деле палач-новичок не подумал о том, чтобы наточить меч, который ему дали: лезвие было недостаточно острым, он потребовал другой. Ему передали бочарный топор, после чего голову вновь уложили на колоду, и злосчастному подмастерью понадобилось двадцать восемь ударов, чтобы отделить ее наконец от тела жертвы, которая вплоть до двадцатого удара продолжала стонать. Покончить с ним удалось, лишь переворачивая его на деревянной колоде! Кордонам солдат пришлось прилагать нечеловеческие усилия» чтобы сдержать возбужденную и вопящую толпу. Люди рвались к помосту, чтобы расправиться с виновником этой отвратительной бойни, и его пришлось увести в тюрьму, чтобы не дать народу растерзать его. Тем временем тело казненного поместили в гроб, а затем в ожидавшую неподалеку карету, чтобы отвезти в монастырь францисканцев и там предать земле.

Смеркалось. Человек, наблюдавший страшное зрелище из своей дорожной кареты, велел кучеру везти его в замок. Герцог де Шеврез вернулся как раз в момент убийства…

В покоях королевы вскоре узнали о том, что произошло. Ужас и растерянность охватили собравшихся здесь женщин. Потрясение было столь сильным, что Мария лишилась чувств, в то время как Анна Австрийская принялась истово молиться, и к ней присоединились все дамы: де Лануа, де Бельер, дю Фаржи, донья Эстефания и сама герцогиня, когда сознание вернулось к ней. Она испытывала новое для себя чувство, нечто вроде страха, близкого к ужасу. В глазах всех присутствующих дам, за исключением королевы, сознававшей, что все делалось ради нее, Мария читала обвинение, невыносимое для ее гордости. Ей захотелось бежать, покинуть это общество, в котором она задыхалась, этот город, запятнанный кровью несчастного юноши, ставшего жертвой своей слабохарактерности и своей неразделимой любви к ней. Ей хотелось вновь вдохнуть воздух свободы, с его ароматами лета, оказаться снова в Дампьере, увидеть его сады и ручьи. Удастся ли ей когда-нибудь вновь увидеть их? После Шале неумолимое королевское правосудие могло поразить и других заговорщиков, за исключением лишь принца. Д'Орнано (Маршал умер в тюрьме второго сентября того же года. Ходили слухи, что он был отравлен. Великого приора постигла та же участь несколько месяцев спустя. Сезар де Вандом был отправлен в ссылку), Вандомы, сидящие теперь в темнице, должны ли и они распрощаться с жизнью? А Ла Лувьер, Пюилоран и Буа д'Анме, которых только что взяли под стражу? Она сама, наконец, фактически пленница в королевском дворце, и ненависть короля, без сомнения, не замедлит обрушиться на нее. Быть может, лишь благодаря тайному влечению, которое герцогиня вызывала у кардинала, она до сих пор находилась на свободе, а не в темнице? Что касается королевы, то после всего случившегося ее размолвка с супругом окажется окончательной. Все, кто хорошо знал короля, полагали, что он всю жизнь будет подозревать Анну в том, что она желала его смерти. Отсюда до расторжения брака может оказаться всего лишь шаг! И Мария в эту секунду почувствовала, что королева, как никогда, близка ей. Ее раздирали два противоположных желания: с одной стороны, ей хотелось бежать, с другой — остаться рядом с Анной и разделить ее судьбу.

Ответ пришел на следующее утро с появлением герцога де Шевреза. Он приехал за своей женой, которую королевский указ отправлял в изгнание и за которую он отныне нес ответственность. Мария никогда прежде не видела у супруга такого холодного и замкнутого лица, без малейшей тени чувств. Он тяжело воспринял тот факт, что король удалял его одновременно с ней и делал его в некотором роде ее тюремщиком, но Марию это мало заботило: при оглашении вердикта она пришла в дикую ярость, обвиняя во всем Людовика XIII и Ришелье и осыпая их проклятиями.

— Король просто бездарный глупец! — кричала она. — Это же позор, что болван кардинал правит вместо него! Но я покажу им, кто я такая! Я отправлюсь в Англию и сделаю так, что со всеми французами там будут обращаться так же, как обращаются со мной…

— Вы не поедете в Англию, мадам!

— Куда же я поеду?

— Вы узнаете, когда придет время. Извольте поторопиться!

Расставание с Анной было мучительным. Две женщины плакали, обнимая друг друга. Королева была вне себя от того, что у нее забирают ее козочку. Мсье де Ножану, который привез ей официальное уведомление, она с негодованием бросила в лицо, что рано или поздно ее месть обрушится на кардинала. Ее с великим трудом удалось успокоить. Тем не менее ей пришлось подчиниться.

Вернувшись домой, где она не была уже несколько дней, Мария обнаружила, что ее вещи собраны в дорогу, а Элен и Анна готовы к отъезду, однако, подавая ей дорожную накидку, Элен начала прощаться: она приняла решение уйти в монастырь урсулинок в Нанте. Мария, все еще обуреваемая яростью, велела ей замолчать, но та твердо ответила:

— Меня ждут в монастыре, и вы не сможете этому помешать!

Холодность ее тона укротила гнев герцогини. Она с горечью заметила:

— Я долгие годы думала, что ты ко мне привязана! Это все из-за той злополучной истории?

— Она гораздо важнее, чем вы думаете. Я не хочу больше служить женщине эгоистичной и жестокой, которая хладнокровно обрекла на смерть несчастного, провинившегося лишь тем, что он полюбил ее.

— Оставь при себе эти проповеди и нравоучения! Тебе они теперь могут пригодиться.

— О, несомненно! Я буду молиться, мадам! Не за вас, но чтобы Господь простил мне то, что я предала вас.

— Предала? Ты?

— Я рассказала кардиналу все, что знала о ваших отношениях с мсье де Шале! Я буду наконец-то избавлена от вас, поскольку из своей ссылки вы не сможете больше никому навредить!

— Не будь так уверена! Ссылка не смерть, из нее возвращаются!

Пожав плечами, она вышла, потрясенная услышанным.