— А ты, тебе больше не нравится этот дом?

— Да, но…

— Но ты предпочитаешь свои новые владения. В этом вся ты! В тебе вспыхивает страсть к новому, но продолжает тлеть искорка чувства к старому. Тебе не следует так поступать со своим супругом. Если он отвергнет тебя…

— Он никогда этого не сделает, — оборвала старика Мария, вдруг начав нервничать. — Он дорожит мною!

— И самая прочная ткань однажды может порваться. Твой герцог, возможно, не слишком умен, но у него есть свои убеждения, свои привязанности. Смотри, чтобы твои руки никогда не запятнались кровью. Этого он никогда тебе не простит!

— Ты, видно, совсем спятил! Мне и в голову не приходило кого-либо убивать! Разве что тебя, если ты не перестанешь накликать беду!

Мария любила Фонтенбло. Больше, чем все другие королевские резиденции. В старинном и торжественном Лувре она задыхалась, Сен-Жермен был не лишен величественности и некоторой прелести, Компьен заметно нуждался в ремонте, в то время как окруженный лесами, озерами, ручьями и садами замок, построенный Франциском I, декорированный итальянским художником Приматисом и еще больше приукрашенный Генрихом II и его потомками, обладал истинным очарованием Ренессанса.

Однако по прибытии она заметила, что залитый солнцем Фонтенбло в чудесном зеленом наряде, хоть и не утратил ничуть своего очарования, оживлением не отличался.

Верный своим привычкам, Людовик XIII часть дня проводил на охоте, а оставшееся время — в беседах с кардиналом, стараясь как можно меньше видеться с женой. Объяснения по поводу амьенского события у них так и не состоялось. Редкие минуты хорошего настроения король отводил общению со своим новым фаворитом, первым после смерти Люина, Франсуа де Баррадом. Он был красив, как статуя, тщеславен, как павлин, но недалек умом. Поначалу паж Малых конюшен, он в короткий срок сделался первым конюшим, первым дворянином палаты и управляющим дворца Бурбонов. Король повсюду брал его с собой, обращался с ним как с товарищем — они были почти сверстники, — не отдавая себе отчета в том, что таким образом он дает повод к различным предположениям, а Баррад, раздувшись от важности, не понимал, что ему отнюдь не все дозволено. В сущности, для короля этот красивый юноша был его собственным Бекингэмом, своего рода местью, и он злорадствовал, выставляя его напоказ перед провинившейся супругой.

Прибыв во дворец, герцог де Шеврез был любезно принят Людовиком. Он удостоился благодарности за успешно осуществленное посольство, тем более что привезенные им письма от английского короля расточали похвалы в его адрес. К тому же король Карл хотел наградить его орденом Подвязки, но Клод согласился принять его лишь после того, как испросил согласия своего государя. Эта покорность понравилась. Таким образом, герцог, являя собой своего рода привилегированные узы с Англией, чувствовал себя при дворе лучше, чем когда бы то ни было.

Ради дифирамбов в адрес Марии Карл также обмакнул свое перо в чернила: «Прошу вас вместе со мною оказать ей почести и возблагодарить за ту великую честь и радость, которую она подарила нам, ибо она способна стать украшением любого дома и служить достойнейшим залогом нашей взаимной привязанности». Что, впрочем, не слишком повлияло на мнение Людовика XIII.

— Кажется, мой английский кузен вас крепко любит! — резко бросил он Марии.

— И я очень Люблю короля Карла! Он был бесконечно добр ко мне.

— О, ни секунды не сомневаюсь! Даже пригласил вас в свой дом рожать!

— Ваше Величество, вероятно, забыли, что это также и дом королевы Генриетты-Марии?

— Ничуть, ничуть! Место, которое выбрали вы для этого события, несомненно, было не столь славным!

— Конечно, я не ожидала столь высокой чести, но с тех пор как я находилась вне собственного дома, любой дружеский кров был мне ценен. Королю, быть может, неизвестно, что в Лондоне свирепствует чума!

— Будьте уверены, что меня это волнует больше, чем вас! На этот счет королева-мать желала вас видеть. Она, как и я, беспокоится за свою дочь!

Сухо кивнув Марии, Людовик положил конец разговору, повернувшись спиной к молодой женщине, испытавшей в некотором роде облегчение. Она поспешила предстать перед Марией Медичи. Но там началась другая песня.

Флорентийка была в отвратительном настроении. Она находила свои апартаменты в Фонтенбло неудобными, не смея при этом потребовать те, которые она занимала прежде, будучи королевой во всей полноте этого титула. К тому же она разыскивала, вернее, все искали для нее, какую-то брошку, которую она объявила более ценной, чем все другие, лишь потому, что не могла ее найти. Бог знает, существовала ли она вообще… Посему, верная своей привычке, она оглашала спальню воплями, осыпая всех вокруг проклятиями и ругательствами, позаимствованными у флорентийских грузчиков с Люнгарни (Набережная реки Арно во Флоренции) и расцвеченными более поздними заимствованиями у рабочих с луврской пристани.

Мадам де Шеврез попала в этот водоворот, точно камень, угодивший в болото с лягушками. Уперев руки в боки, королева-мать обратила свой взор на нее:

— Мария! Вернулась наконец!.. Не надоело тебе разыгрывать потаскуху перед англичанами, вместо того чтобы позаботиться о моей бедной дочери?

Получив подобную оплеуху, Мария с трудом закончила свой реверанс. Она разозлилась еще больше, почувствовав, что краснеет.

— Мадам! — запротестовала она. — Я не знала, что Ваше Величество прислушивается к кухонным сплетням. Я никогда…

— Не пытайся защищаться, несчастная, нам здесь известно, кто чего стоит. Ты наставила рога этому бедному дурачку Шеврезу со всеми, кто только попадал тебе под юбку!

— Только и всего? Извольте вспомнить, Ваше Величество, что я была сильно беременна в момент отъезда, и с тех пор я произвела на свет дочь! Могу заверить Ваше Величество, что мне было бы весьма непросто удовлетворить такое количество людей!

— А твой Холланд? А этот сутенер Бекингэм — ему ты уступила первому. Вы же проводили вместе долгие часы! В карты, поди, играли? А? Он завалил тебя, как попытался потом завалить мою сноху. Нам известны его манеры, а тебе они, видно, понравились, раз ты к нему опять побежала!

Далее последовал водопад похотливых вопросов об интимной анатомии красавца Джорджа, принесший некоторую передышку тем, кто, стоя на коленях или согнувшись в три погибели, лихорадочно искал бриллианты фурии: все распрямились и подняли головы, чтобы насладиться спектаклем. Мария предпочла ретироваться. Отступив на три шага и оказавшись вне досягаемости слюны августейшей мегеры, она снова присела в торопливом реверансе:

— Я вижу, что Ваше Величество не в себе. Я вернусь, когда к вам возвратится ясность мысли.

— Останься! Я приказываю!

Но, подобрав юбки, Мария переступила порог Большого кабинета, чтобы как можно быстрее покинуть поле битвы. Она сбежала вниз по лестнице и слегка замедлила шаг лишь в Овальном дворе, резко столкнувшись с человеком, собиравшимся подняться к королеве-матери. Мария чуть не упала, мужчина поддержал ее, и только тут она узнала его. Это был Ришелье.

— Госпожа герцогиня де Шеврез? Вы не ушиблись?

— Нет-нет, Ваше Преосвященство, благодарю вас, — ответила она, отступая, поскольку он практически держал ее в объятиях.

— Я рад нашей встрече, ибо, зная о вашем возвращении, желал побеседовать с вами.

— Со мной, монсеньор?

— Почему бы и нет? Ведь вы сопровождали своего супруга во время его выдающегося посольства в Лондон. Мы говорили с ним об этом, но женщина воспринимает вещи иначе, более тонко. Похоже, королева Генриетта-Мария не получает от короля Карла того внимания и той нежности, на которые она вправе рассчитывать? Кажется также, что в Лондоне совсем не соблюдают условия брачного договора, и, хотя еще не дошло до того, чтобы королеве запрещали молиться согласно ее вере, ее все больше изолируют от тех, кто призван печься о ее вероисповедании.

— Вполне ли вы уверены в точности этих сведений, монсеньор? Если речь идет о епископе Мендском, то я бы в них усомнилась, помимо того, что он постоянно находится в Хэмптон-Корте. Что позволяет ему оттачивать свою ложь.