Один из офицеров подошел, снял шляпу, приветствуя гостью, и дал указание пропустить ее, и Перан направил лошадей под темный свод длинной арки ворот Бурбона. Несмотря на то что король находился на войне, тут было немало придворных, торговцев, финансистов, приехавших из любопытства провинциалов и даже иностранцев. В толпе можно было заметить и нескольких женщин. Всех их направляла французская стража в синих одеждах с красной отделкой. Перед входом в покои королевы стояла одна-единственная карета, которую Мария узнала с удовольствием: карета принадлежала принцессе де Конто, ее лучшей подруге, а теперь и золовке.
Охранявшие дворец изнутри швейцарцы в красных плащах с синими обшлагами и коротких белых штанах отдали честь Марии, и она поднялась по лестнице, дрожа от горделивой радости. Она была неотразима и знала это. Не было нужды оборачиваться: она чувствовала на своей спине, на затылке обжигающие взгляды мужчин. Как же приятно было ощущать это после бесконечных месяцев затворничества!
В приемной, помимо личной стражи, Мария обнаружила шевалье де Жара, Франсуа де Рошешуара, одного из шталмейстеров королевы. Он беседовал у окна с юным шлейфоносцем Пьером де Ла Портом, прозванным не так давно «вешалкой» Анны Австрийской. Первый с жаром поспешил навстречу Марии.
— Наконец-то, госпожа герцогиня! Вы и не представляете, как же я рад вашему возвращению!
— Неужели? Если вам так меня недоставало, что же вы не приехали ко мне и не рассказали об этом?
— Я бы не посмел, и, по правде сказать, я особенно рад за королеву! У нее такая скука с тех пор, как вы нас покинули! Двор уже не тот без вашей улыбки.
— Чем же занимается теперь королева?
— Она молится все больше и больше! За здоровье короля, за его победы, за своих испанских родственников, за отца, брата, сестер, ибо на этот раз наш государь сражается не с ними! Она советуется со своим исповедником, жжет повсюду свечи, и я уверен, прости Господи, что она вместо духов поливает себя ладаном! Это уже не Лувр, а Эскориал. Мы скучаем гораздо сильнее, чем у королевы-матери! Впрочем, ее здесь нет! Вы, конечно же, не знаете, что она пустилась вслед за королем, чтобы разделить с ним славу!
— Бог ей в помощь! А теперь утешьтесь! Я здесь именно для того, чтобы вернуть Ее Величеству радость жизнь. Она сейчас одевается, я полагаю?
— Да еще как! С тех пор как королева потеряла ребенка, донья Эстефания заправляет всем и заставляет ее носить траур!
— Какая нелепость! Придворный траур по близким родственникам длится всего лишь месяц. Что уж говорить о зародыше! Да и прошло уже добрых пять месяцев! О чем только думают фрейлины?
— Старуха де Монморанси, соблаговолившая вернуться к своим прежним обязанностям после… мммм… отъезда вашей милости, как говорят англичане…
— Который все восприняли как грядущую опалу?
— Если вам так угодно! Так вот она вернулась на прежнее место и поет хором с дуэньей. А на фрейлину, отвечающую за королевские туалеты, госпожу де Верней, все эти события оказали такое воздействие, что она старается как можно чаще болеть. Разумеется, она не чувствует в себе достаточно смелости, чтобы противостоять в одиночку семейству д'Альберов!
Антуанетта де Верней приходилась сестрой де Люину, де Кадне и де Бранту. Она любила Марию, и та отвечала ей взаимностью, но, конечно же, Антуанетта предпочитала показываться как можно реже, пока судьба золовки оставалась под вопросом.
— О господи! Я вернулась вовремя! Но, кажется, я видела внизу карету принцессы де Конти….
— Да, но ее здесь нет. Приехала лишь служанка с подарком для Ее Величества…
Мария одарила собеседника обольстительной улыбкой и протянула для поцелуя руку, которую он задержал в своей чуть дольше, чем того требовали приличия.
— Благодарю вас, шевалье! Благодаря вам я теперь знаю, как обстоят дела! Доложите обо мне, пожалуйста!
Докладывать отправился Ла Порт. Он провел герцогиню через прихожую, где хранилось столовое серебро и которая одновременно служила столовой, затем через Большой Кабинет, где пол был выложен плиткой и покрыт роскошным турецким ковром. Здесь стояли также кресла, стулья, столы из эбенового дерева и высокие серебряные канделябры с красными свечами; сундуки, драгоценные вазы, несколько книг в богатом переплете, на одном из кресел лежала забытая гитара, прекрасно дополняя убранство этой прекрасной комнаты, окна которой, как и окна апартаментов, выходили одновременно в Квадратный двор (гораздо меньших размеров, чем нынешний) и на Сену. Здесь постоянно находился секретарь. Затем они проникли в комнату, самую просторную и самую роскошную из всех, имеющую к тому же балкон, выходящий на реку. Позолоченные резные панели из дерева, лепные украшения и расписанный яркими красками потолок служили обрамлением для стоявшей на возвышении кровати, прикрытой пологом из парчи, расшитой золотом и серебром. От остальной части комнаты кровать была отделена балюстрадой из литого серебра, к которой крепились канделябры с зажженными свечами. Гобелены, уже не фламандской, а французской работы (Генрих IV выписал из Фландрии двух мастеров по вышивке, Франсуа де Ла Планша и Марка де Комана, поселив их в доме, принадлежавшем богатому семейству Гобеленов), довершали роскошное убранство, дело рук Марии Медичи, которая, приехав в Париж, пришла в ужас от ветхости старого Лувра, где ей предстояло жить. И она поселилась у Гонди, своих соотечественников.
Когда семь лет назад, в 1615 году, Людовик XIII женился на инфанте, королева-мать ограничилась тем, что перенесла личные вещи, главным образом бесчисленные драгоценности, в свои апартаменты на первом этаже с выходом в сад и в антресоли дворца. Осталось, однако, множество сундуков из дерева ценных пород, в которых частично хранился королевский гардероб (остальные платья находились у фрейлины, отвечающей за туалеты королевы, и у горничных (платяных шкафов в ту пору еще не существовало)), расставленных поблизости от туалетного столика, за которым сидела королева в длинном халате из белого атласа, накинутом поверх сорочки, расшитой серебряными и фиолетовыми нитями. Вокруг нее суетились старшая горничная мадам де Бельер, две-три служанки, а также лакей, который как раз собрался унести кувшин и хрустальную чашу, после того как Ее Величество закончила омовение с помощью большой губки, предназначенной исключительно для этой цели. Наступила очередь причесываться, и донья Эстефания де Виллагиран, переименованная в Стефаниль, готовилась приступить к делу. Типичная испанская дуэнья, она была уже в годах, худая и темноволосая, сухая, точно сушеная слива, и прямая, как доска, в своих фижмах, сделанных из железа, как полагали фрейлины. Она вырастила королеву, и та питала к ней своего рода почтение, что вызывало раздражение у французских дам.
Имя мадам де Шеврез, громко произнесенное Ла Портом, произвело эффект, подобный булыжнику, попавшему в пруд с лягушками. Стефаниль выронила гребень с возмущенным воплем, а все прочие обернулись к дверям, в которые молодая женщина только что вошла быстрым шагом и присела в глубочайшем и почтительнейшем из реверансов. В порыве чувств королева, внезапно повеселев, поднялась и подошла к ней, протягивая руки навстречу:
— Вы, Мария? Какая радость! Король, мой супруг, стало быть, снял с вас наказание?
— По всей видимости, это так, раз я здесь! И бесконечно счастлива, что вновь могу запечатлеть поцелуй на руке моей королевы!
— О, на это раз я вас поцелую! Вы даже не представляете, какую радость вы мне доставили!
Две женщины расцеловались посреди этой роскошной комнаты, и картина эта поистине заслуживала кисти художника. Почти ровесницы, с разницей всего лишь в год, они излучали равный блеск. Практически ничего испанского не было в этой зеленоглазой инфанте с белокурыми шелковистыми волосами и светлой, легко краснеющей кожей, ибо она отказывалась накладывать маску, в отличие от всех кокеток, и слишком часто подвергала свое лицо воздействию непогоды и насекомых. Чуть крупноватый нос не портил общего впечатления, а маленький круглый и пухлый рот так и притягивал взгляд своей очаровательной свежестью. Несмотря на небольшой рост, Анна Австрийская отличалась прекрасным сложением, обладала кожей фарфоровой белизны и самыми прекрасными и изящными руками, какие только можно себе вообразить.
