— Какой сюрприз?

— Музыка, — ответила она все с той же вымученной улыбкой. — Но я не знаю, как тут включается.

Она вручила ему шнур, показала на розетку в полу и отодвинулась. Пол сжал штепсель и, не раздумывая, со всего маху вогнал в розетку. Взлетели искры, что-то громко треснуло, он отскочил, отбросив шнур.

— Тебе от этого хорошо? — спросил он, взяв себя в руки.

Жанна и сама не могла понять.

— Знаешь, — сказала она, — тут в меня один кот влюбился. Он приходит, только когда тебя нет. Стоит тебе уйти — и он тут как тут. И все смотрит на меня, смотрит.

На глазах у нее показались слезы.

— Ты из-за кота плачешь? — спросил он равнодушно.

— Я плачу, потому что знала, что тебя ударит, и промолчала. Я плачу из-за того, что ты со мной сделал. Я плачу, потому что больше не могу.

— Так говорят самоубийцы, — небрежно обронил Пол. — А некоторые так даже и пишут в предсмертных записках. Ты что, хочешь покончить с собой?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Просто так. — Он помолчал. — Но хотя бы раз в сутки ты думаешь о самоубийстве, верно?

— Я — нет. Но мысль мне нравится — это романтично.

— Знавал я одного человека, который вроде никогда не думал о нем, а потом — раз — и наложил на себя руки.

Жанна вскочила:

— О господи, совсем из головы вылетело! У меня встреча, я и пришла-то сюда всего лишь оставить тебе проигрыватель.

— Встречи для того и назначают, чтоб не являться.

Она отерла слезы рукавом пальто и посмотрела на Пола, который лежал на полу. Тот даже не повернул головы.

— Ну а ты? — спросила она, направившись к двери.

— Что я?

— Ты не хочешь покончить с собой?

И Пол впервые ей улыбнулся.

— Я не из породы самоубийц, — ответил он, — я из тех, кто сам убивает.

Старая баржа круто заваливалась на правый борт; выведенное на ее носу имя едва можно было разобрать под лохмотьями облезающей краски — «L'Atalante», как в старой ленте Виго[16]. Жанна не раз проходила мимо этой посудины, стоявшей на приколе в канале Сен-Мартен и преобразованной, как гласила вывеска над рубкой, в плавучую танцверанду. Вывеска покосилась, толстые проржавевшие тросы, казалось, едва-едва удерживали баржу на плаву, на верхней палубе валялись останки дешевых столиков и стульев, старые абажуры, медные части каких-то навигационных приборов.

Жанна торопливо пересекла мощенную булыжником набережную. Том и его съемочная группа, сбившись на носу баржи, терпеливо ее ожидали, она помахала им рукой. Каким безобидным казался ей теперь Том, каким предсказуемым — по сравнению с Полом и его безрассудным ожесточением. Все, что вытворял Том, было просто игрой — игрой в съемку фильма, — но от Пола можно было ожидать чего угодно. Всякий раз он открывал ей что-то новое в сексе, и назад пути уже не было. Получалось так, что на каждую встречу с Томом она приходила все более замаранной и развращенной, но он ни о чем не догадывался — и никогда не догадается. Она начала привыкать к этой двойной жизни, хотя, расставаясь с Полом, неизменно клялась себе, что больше к нему не вернется.

Капитан баржи стоял посреди наваленного на палубе хлама. В руке он держал дымящуюся сигару, рука же была сплошь в татуировках.

— Ничего не продаю, — заявил он, едва она вступила на борт.

— Каждый что-нибудь да продает, — возразила Жанна с улыбкой. Кое-чему здесь она вполне бы могла найти место в своей антикварной лавочке неподалеку от Центрального рынка.

Том подошел, нежно взял ее за руку и отвел к перилам. Оператор лихорадочно запустил руки в черный мешок — зарядить пленку; звукооператор присел на корточки, готовясь записывать интервью. Он скривился, когда капитан поставил на патефон старую, на семьдесят восемь оборотов, пластинку и гнусавый мужской голос, прорываясь сквозь хрипы, запел «Parlami d'amore, Mariu»[17].

Том задал Жанне вопрос:

— Чем ты занимаешься?

— Сую нос в чужие дела.

Она улыбнулась в камеру.

— Я думал, ты торгуешь антиквариатом, — сказал он, напустив на себя серьезный вид.

— Нет, я состою в деле с двойняшками. Моя задача — разыскивать и добывать.

— Что именно?

— Все что сработано между 1880 и 1935 годами.

— Почему только в этот период?

— Потому что с антикварной точки зрения это был революционный период.

Том наградил ее раздраженным взглядом и произнес:

— Не понял. Повтори, пожалуйста, какой это был период.

— Революционный. Да, время нового искусства революционно по сравнению с остальным девятнадцатым веком и Викторианской эпохой[18]. По сравнению с десятилетиями всяких безделушек и дурного вкуса.

— Дурного вкуса?

Том воззрился на участников съемочной группы, словно надеялся, что они ему объяснят; Жанна явно вела себя не так, как он рассчитывал.

— Вкуса? — повторил он. — Но что это такое? И как можно ощущать себя революционеркой, собирая старье, которое некогда было революционным?

— Хочешь подраться? — спросила она, поняв, что он ее разыгрывает.

— Полно, полно. — Он воздел руки в знак примирения. — И где же ты раскапываешь эти свои… революционные вещи?

— На аукционах, на рынках, в деревнях, частных особняках…

— Ты приходишь к людям домой? Что это за люди?

— Старики, — ответила она, — или их дети, племянники, внуки. Эти дожидаются смерти стариков и уж тогда спешат распродать все подчистую.

— Тебе это не кажется жутковатым? Честно говоря, мне так немного противно. Запах старья, наследие умерших.

— Нет, мне это нравится.

Она начала расхаживать по палубе, преисполнившись воодушевления.

— В моей работе, — пояснила она, — прошлое волнует воображение. Что ни вещь, то находка со своей собственной историей. Представь себе, я однажды раскопала будильник, принадлежавший палачу города Парижа.

— Ну и мерзость! Неужели ты бы захотела держать на столике у постели будильник заплечных дел мастера?

Она подскочила к нему, уперев руки в бока.

— Ты что, и вправду хочешь подраться? — спросила она. — Или просто не терпишь антиквариата?

— Я слушаю, как ты торгуешь старьем, рассуждаешь об этом отвратительном будильнике… — Он замолк, постарался совладать с голосом и продолжил: — И смотрю на тебя, такую здоровую, чистую, современную…

— Современную? — рассмеялась она. — Что значит — «современная»? Всего лишь мода. Посмотри вокруг. В одежде фасоны тридцатых— сороковых годов…

— Про одежду я понимаю. Я сразу начинаю думать о кино, — он развел руками, задрав голову к небу, — о звездах, когда в кино и в самом деле были звезды. Рита Хейворт…

Жанна с досадой покачала головой:

— Когда речь идет о кино, тут ты понимаешь. Что ж, это способ уйти от настоящего. Сейчас мне шьют платье по образцу того, в котором мама сфотографировалась в 1946 году. Она была очень красива, с этими квадратными плечами…

— Что ж, — прервал Том, — это способ уйти от настоящего.

— Куда легче любить то, что не задевает тебя впрямую, что на известном расстоянии от тебя. Вроде твоей камеры.

Это было уже своего рода обвинение. Том с обиженным видом повернулся к оператору и быстро распорядился:

— Расстояние! Сейчас увидишь… Дай-ка камеру. Дальше я буду снимать сам.

Он велел звукооператору подвесить микрофон.

— Пусть пишет. А вы все исчезните! — Он прогнал даже помощницу и повернулся к Жанне с рассерженным видом. — Я не живу тоской по прошлому. Настоящее время многое значит. Сядь на качели.

Он показал на ветхие качели, что были установлены на носу баржи. Жанна повиновалась — неожиданная инициатива с его стороны произвела на нее впечатление.

Устанавливая фокус, он продолжал:

— Покачайся немного. Пой.