Однако король Ричард Лев уже сгинул в темноту, а у местных баронов хватало времени только на разговоры. Ах, эн Раймон, эн Понсий, сеньоры Вернета, лучше бы вы сами это аббатство разорили, чем отдавать его на произвол разбойникам, невольно и тоскливо, как человек уже умерший, подумал Арнаут при виде щетинистого, как боров, рутьера в цветистом литургическом облачении. Похоже, он содрал эту одежду с уже мертвого священника, и блестящая церковная чаша у него в руках вряд ли являлась свободным пожертвованием цистерцианского ордена на процветание местной руссильонской церкви рутьеров и оборванцев.

— Веселись, ребята! — зычно прокричал страшный разбойник, взмахивая потиром над головой. — Жри, пей, за все заплачено!

Кто-то перевернул соседний с Арнаутом стол. Юноша только и смог, что сморгнуть от ужаса. Сознание его разделилось на две части: одна лихорадочно искала путей к отступлению, другая же застыла и молча наблюдала.

На крыльцо с реготанием тащили отбивавшуюся женщину. Непонятно, впрямь ли она была возмущена — или просто очень пьяна. Отличный круглый сыр бездарно пропал под босой ногой, черной, как подошва сапога. Помощнику трактирщика, подвернувшемуся в дверях, уже ничего не хотелось — он лежал лицом вниз на пороге, сочась темной кровью, и его, мягкого и тяжелого, вытолкнули наружу, чтобы не мешал.

Рука в рукаве ярко-алой далматики, взмахнув у Арнаута перед лицом, расквасила в красную жижу всколыхнувшийся мир.

Трубадур упал на четвереньки и побежал, как животное, стараясь только сберечь свесившуюся на живот гитерну в чехле. Гордость и ужас исчезли за ненадобностью, и мудрое тело бродяги овладело ситуацией, унося своего хозяина отсюда подальше — любыми путями, под столом, по раскрошившимся объедкам, стелясь, как мелкая собачка, по доскам пола.

Когда сильные, злые руки вздернули его с пола за шиворот, Арнаут инстинктивно прикрыл лицо руками, скрючиваясь, как ребенок в утробе матери. И меньше всего на свете он ожидал услышать — вместо оглушительного хаканья удара — свое собственное имя. Выдавленное в мир хриплым, пьяным, изумленным голосом.

— Арнаут? Тебя не Арнаут звать, парень?

Юноша опасливо приоткрыл один глаз.

Страшное, помятое, разбойничье лицо плавало прямо перед ним. Все еще не уверенный, что сейчас не будут бить, он смотрел в это ущербное лицо, со страху не в силах вспомнить и узнать.

Рутьер в одежде священника — поверх изорванного кожаного доспешка — улыбнулся с чудовищной приветливостью, показывая черные пеньки повыбитых зубов.

— Арнаут, как есть. Из Сен-Коломба. Помнишь меня? Пейре помнишь, из дома напротив церкви?

Ничего еще не помня, сочась холодным потом, Арнаут кивнул несколько раз подряд — или так мотнулась его голова. Наконец он был отпущен, даже усажен на трехногий табурет, и стены кабака в тумане ужаса — (отпустите меня, только живым отпустите) — кружились перед еще живыми его глазами. А Пейре без зубов, Пейре с краденой церковной чашей, Пейре Арагонец, король рутьерской банды… Пейре, арнаутов сосед, с которым вместе лазали смотреть статуи в заброшенном храме Святой Троицы, Пейре, который не погнушался побить камнем цветные стеклышки витражей, на кои так зарился не посмевший Арнаут… Этот чудовищный, раздувшийся в десятиголового великана друг детства сидел напротив него, похохатывая, что-то расспрашивая об общих знакомых, вливая в глотку извлеченную из погреба выпивку.

Убиты были два виллана и один неудачливый монах. Ранено — и того больше. Неизвестно сколько вилланок — изнасиловано, сожжено три дома и шесть амбаров, на спор уложена с первого раза ударом дубины рыжая корова. А Арнаут остался невредим, он унес оттуда ноги, сопровождаемый дружественным напутствием Пейре Арагонца, друга детства, избравшего в свое время другую дорогу. Арнаут помнил, как они когда-то вместе уходили из деревни искать свою судьбу, но думать про это не хотел. Обоняя издалека сильный запах дыма, предчувствуя слишком красный, слишком долгий закат — не сожгли бы заодно и Сен-Мартен — он извергнул содержимое желудка в придорожные кусты и стал думать о Розамонде. И о том, что он все-таки, слава Богу, остался жив. И о том, что несовершенная душа (такая, как у Пейре), если не успела очиститься при жизни, не получила истинного крещения — потом получает новое тело. По смерти Бог не берет ее сразу к себе.

И еще один раз попал Арнаут в беду — можно сказать, снова стоял на грани смерти. Только смерти похуже, чем та, которой грозил ему по недомыслию Пейре Арагонец: Арнаут чуть не погубил свою душу.

Это случилось в замке, именуемом Фанжо. Замок-то принадлежал виконтессе Эсклармонде, сестре графа Фуа, той самой, что недавно принесла обеты Совершенной. Такая знатная дама, владетельница земель — и катарская священница, тут есть чем гордиться нашей церкви. Впрочем, уйдя в священницы, дама Эсклармонда не перестала принимать у себя трубадуров, и в ее домен, верный истинному учению, Арнаут отправлялся не без своекорыстных интересов.

Вообще-то все Эсклармондины земли, включая замки ее ближайших вассалов — Перелла, Дюрфортов и так далее — всегда нравились катарам и трубадурам. В особенности — личностям, сочетающим в себе оба эти качества. В окрестностях замков Памьер и Фанжо, например, есть множество отличных мастерских, где молодых людей учат ткать, торговать и правильно понимать доктрины истинной Церкви. Будь у Арнаута время — с каким удовольствием он бы там пожил и поучился! А в городке Лорак, близ Фанжо, имеется отличный женский катарский монастырь и при нем школа для девочек, ее тамошняя госпожа, дама Бланка, основала. Сами города — маленькие, изумительно чистые и красивые, где даже по воскресеньям не слышно пьяных выкриков, где можно почти что без страха ходить из дома в дом по ночам… Благодатный край! Всегда можно подзаработать — хотя бы в одном из мелких аккуратных замочков, рассыпанных по невысоким холмам, всегда найдется приют и веселое состязание для слагателя благочестивых песен. Или для слушателя проповеди-другой.

Так Арнаут забрел по старой привычке в город Фанжо — и понял, что не ошибся. И в самом деле сборище там происходило. Правда, не в самом замке — простолюдины указали на зажиточный купеческий дом. Сказали, даже сама госпожа Эсклармонда пожаловала на собрание, и еще одна графская сестрица, Сесиль, вальденсийка, прибыла из своих краев — все ради того, что великое прение происходит.

Прение, обрадовался было Арнаут — небось трубадуры состязаются, можно попробовать урвать свой кусок пирога! На вопрос сурового виконтессина стража у ворот — кто таков и был ли приглашен на собрание — ответил нахально и уверенно. Наглость — второе счастье, и услышав, что прибыл «знаменитый Арнаут из Каталонии» (вот как отрекомендовался мой друг, стараясь встать так, чтобы скрыть от взора охранника недостойную знаменитости заплату на подоле) тот, конечно, пропустил его вовнутрь. День был солнечный, а прение, по словам вилланов, длилось уже вторую неделю без перерыва. Значит, интересный народ понаехал, резонно думал Арнаут, не без зависти оглядывая резные потолочные балки богатого, прохладного в жару, просторного дома. Светильник висел в прихожей — свечей на пять, вот вам честное слово! За один такой светильник Арнаут мог бы на неделю еды прикупить. Хорошо живут честные городские катары.

Однако Арнаутова жизнь немедля дала трещину. Едва увидела каталонская знаменитость, что большущий зал набит битком — да не пестрой трубадурской братией, а смесью черных и белых ряс — тут-то и стало ясно, что произошел небольшой просчет. Прение-то прением, но не стихоплеты здесь друг с другом состязаются, а совсем другой народ. За последние года два такие диспуты успели из новинки стать привычным развлечением… Но чтобы вторую неделю подряд спорить? Срок — вот что Арнаута подвело!

Бедный юноша притулился в уголке, прямо на полу. Скамьи все были заняты, не говоря уж о креслах со спинками; председательствовали за столом, то и дело охлаждая разгоряченные уста чем-то холодным из кубков, важные на вид дворяне. В одном из коих Арнаут не без робости опознал владетеля замка. В другом — едва ли не старого графа Фуа! Черные монахи, наши — все по большей части незнакомые, иссохшие от благочестия, — спорили с белыми, ихними, вражескими. Тех было поменьше, чем наших — не более полдюжины; один из них — глубокий старик, в штопаной-перештопаной рясе, достойной огородного пугала. Правда, когда заговаривал старик, делалось ясно, что не так уж он и стар, просто жизнь его потрепала — а голос остался высокий, молодой. Хотя говорил он порой неразборчиво, с сильным кастильским акцентом. Арнаут распознал его как сумасшедшего епископа, про которого рассказывали байки в Памьере: что сначала просился старик проповедовать к сарацинам, но Папа ему не позволил, сказал — помрешь, мол, по дороге. Тогда он совсем головой тронулся, порвал пышное облачение на тряпки, распустил эскорт и двинулся по дорогам босиком, решив, что он — апостол Христов. Так до сих пор и бродит бывший епископ туда-сюда по Лангедоку, проповедует Добрым Людям вместо сарацин, и спровадить его из своего замка никому еще не удавалось — приходится из жалости выслушивать… И его, и его вздорных учеников. Которые часто просят, чтобы их на кусочки порезали, чтобы своим терпением доказать преданность Богу и Церкви.