Что, собственно, сказал г. Бельтов? Он сказал: "Если разгадки всего исторического общественного движения надо искать в природе человека и если, как справедливо заметил еще Сен-Симон, общество состоит из индивидуумов, то природа индивидуума и должна дать ключ к объяснению истории. Природу индивидуума изучает физиология в обширном смысле этого слова, т. е. наука, охватывающая также и психические явления. Вот почему физиология уже в глазах Сен-Симона и его учеников являлась основой социологии, которую они называли социальной физикой. В изданных еще при жизни Сен-Симона и при его деятельнейшем участии "Opinions philosophiques, littéraires et in-dustrielles" напечатана чрезвычайно интересная, к сожалению, неоконченная статья анонимного доктора медицины, под заглавием: "De la physiologie appliquée à l'amélioration des institutions sociales" (О физиологии в применении к улучшению общественных учрежде-ний). Автор рассматривает науку об обществе, как составную часть "общей физиологии", которая, обогатившись наблюдениями и опытами специальной физиологии над индивиду-умами, предается соображениям "высшего порядка". Индивидуумы являются для нее лишь "органами общественного тела", функции которых она изучает, "подобно тому как специальная физиология изучает функции индивидуумов". Общая физиология изучает (автор говорит: выражает) законы общественного существования, с которыми и должны сообразоваться писаные законы. Впоследствии буржуазные социологи, например, Спенсер, пользовались учением об общественном организме для самых консервативных выводов. Но цитируемый нами доктор медицины — прежде всего реформатор. Он изучает об-щественное тело в видах общественного переустройства, так как только социальная физиология и тесно связанная с нею гигиена дают положительные основы, на которых можно построить требуемую современным состоянием цивилизованного мира систему общественной организации".
Уже из этих слов видно, что, по мнению г. Бельтова, биологическими аналогиями мож-но злоупотреблять не только в смысле буржуазного консерватизма Спенсера, но и в смысле утопических планов социальной реформы. Уподобление общества организму играет при этом совершенно второстепенную, если не десятистепенную роль: дело не в уподоблении общества организму, а в стремлении обосновать "социологию" на тех или других выводах биологии. Г. Михайловский горячо восставал против уподобления общества организму; в борьбе против этого уподобления есть, несомненно, "капля его меду". Но это вовсе не существенно. Существенное значение имеет вопрос о том, считал или не считал г. Михайловский возможным обосновать социологию на тех или других выводах биологии? А на этот счет никакое сомнение невозможно, как в этом убедится всякий, прочитавший, например, статью "Теория Дарвина и общественная наука". В этой статье г. Михайловский говорит, между прочим, следующее: "Под общим заглавием "Теория Дарвина и общественная наука" мы будем говорить о различных вопросах, затрагивавмых, решаемых и перерешаемых теорией Дарвина и тем или другим из ее со дня на день прибывающих сторонников. Основная наша задача состоит все-таки в определении, с точки зрения Дарвиновой теории, взаимного отношения между физиологическим разделением труда, т. е. разделением труда между органами в пределах одного неделимого, и разделением труда экономическим, т. е. разделением труда между целыми неделимыми в пределах вида, расы, народа, общества. С нашей точки зрения эта задача сводится к изысканию основных законов кооперации, т. е. фундамента общественной науки. Искать основных законов кооперации, т. е. фундамента общественной науки, в биологии — значит стоять на точке зрения французских сен-симонистов двадцатых годов; другими словами, "зады твердить и лгать за двух".
Тут г. Михайловский может воскликнуть: да ведь в двадцатых годах теория Дарвина еще не существовала! Но читатель понимает, что дело ничуть не в теории Дарвина, а в утопическом стремлении, — общем г. Михайловскому с сенсимонистами, — применить физиологию к улучшению общественных учреждений. В указанной нами статье г. Михайловский совершенно соглашается с Геккелем ("Геккель совершенно прав"), который говорил, что будущим государственным людям, экономистам и историкам придется, главным образом, обратить свое внимание на сравнительную зоологию, т. е. на сравнительную морфологию и физиологию животных, если они пожелают получить верное понятие о своем специальном предмете. Как хотите, а если Геккель "совершенно прав", т. е. если социологам (и даже историкам!) надо обратить "главным образом" свое внимание на морфологию и физиологию животных, то без злоупотребления, — в ту или иную сторону, — биологическими аналогиями дело не обойдется! И не ясно ли, что точка зрения г. Михайловского на социологию есть старая точка зрения сен-симонистов?
Вот только это и говорил г. Бельтов, и напрасно г. Михайловский как бы снимает с себя теперь ответственность за социологические идеи Бухарцева-Ножина. В своих собственных исследованиях он не очень далеко ушел от взглядов своего покойного друга и учителя. Г. Михайловский не понял, в чем заключается открытие Маркса, и потому остался неисправимым утопистом. Это очень печальное оложение, но из него могло бы вывести нашего автора только новое усилие мысли; плаксивое же обращение к читателю, даже вполне неблагосклонному, нимало не поможет бедному "социологу".
Г. Бельтов сказал два слова в защиту г. П. Струве. Это подало гг. Михайловскому и Н.-ону повод "утверждать", что Бельтов взял г. Струве под свое "покровительство". Мы очень много говорили в защиту г. Бельтова. Что скажут о нас г. Михайловский и г. Н.-он? Они, наверное, сочтут г. Бельтова нашим вассалом. Заранее извиняясь перед г. Бельтовым, что мы предвосхитили его возражения гг. субъективистам, мы спросим этих последних: неужели согласиться с тем или другим писателем значит взять его под свое покровительство? Г. Михайловский Должны мы понимать их согласие в том смысле, что г. Михайловский согласен с г. Н.-оном по некоторым очередным вопросам русской жизни, взял г. Н.-она под свое покровительство? Или, может быть, г. Н.-он покровительствует г. Михайловскому? Что сказал бы покойный Добролюбов, услышав этот странный язык современной нашей "передовой" литературы?
Г. Михайловскому кажется, что г. Бельтов исказил его учение о героях и толпе. Мы опять думаем, что г. Бельтов вполне прав, и что, возражая ему, г. Михайловский играет роль Траннона. Но прежде, чем подтвердить это наше мнение, мы считаем нужным сказать несколько слов о заметке г. Н.-она — "Что же значит экономическая необходимость?", появившейся в мартовской книжке "Русского Богатства".
В этой заметке г. Н.-он воздвигает против г. Бельтова две батареи. Мы возьмем их одну за другою.
Сила первой батареи заключается вот в чем. Г. Бельтов сказал, что "для решения вопроса о том, пойдет или не пойдет Россия по пути капиталистического развития, надо обратиться к изучению фактического положения этой страны, к анализу ее современной внутренней жизни. Русские ученики Маркса, на основании такого анализа, утверждают: нет данных, позволяющих надеяться, что Россия скоро покинет путь капиталистического развития". Г. Н.-он ехидно повторяет: "такого анализа нет". Будто бы нет, г. Н.-он? Прежде всего условимся насчет терминологии. Что вы называете анализом? Дает ли анализ новые данные для суждения о предмете или оперирует с данными, уже имеющимися налицо и полученными другим путем? Рискуя навлечь на себя обвинение в "метафизичности", мы держимся старого определения, по которому анализ новых данных для суждения о предмете не дает, а оперирует с готовыми данными. Из этого определения выходит, что русские ученики Маркса могли, в своем анализе русской внутренней жизни, и не давать каких-нибудь самостоятельных наблюдений над этой жизнью, а довольствоваться материалом, собранным, например, народнической литературой. Если они сделали из этого материала новый вывод, то это уже значит, что они подвергали эти данные новому анализу. Теперь спрашивается, стало быть: какие данные по части развития капитализма имеются в народнической литературе и точно ли русские ученики Маркса сделали из этих данных новый вывод? Для ответа на этот вопрос возьмем хоть книгу г. Дементьева — "Фабрика, что она дает населению и что она у него берет". В этой книге (стр. 241 и следующие) мы читаем: "Наша промышленность, прежде чем приняла ту форму фабричного капиталистического производства, в какой мы находим ее теперь, прошла все те же стадии развития, как и на Западе… Одной из наиболее сильных причин, по которой мы отстаем от Запада, было крепостное право. Благодаря ему, наша промышленность прошла гораздо более длинный период кустарного и домашнего производства. Только с 1861 г. капитал приобрел возможность осуществить ту форму производства, к которой на Западе оно перешло почти полтора столетия раньше, и только с этого года начинается более быстрое падение кустарного и домашнего производства с превращением их в фабричное… Но за тридцать лет (протекших со времени отмены крепостного права) все изменилось. Вступив на общий с Западной Европой путь экономического развития, наша промышленность неизбежно, роковым образом, должна была принять — и приняла — ту самую форму, в которую она вылилась на Западе. Земельное обеспечение народной массы, на которое так любят ссылаться в доказательство невозможности у нас особого класса свободных от всего рабочих, — класса, представляющего неизбежного спутника современной формы промышленности, — без со-мнения, было и остается до сих пор сильным задерживающим моментом, однако, вовсе не настолько сильным, как обыкновенно думают. Очень нередкая недостаточность земельного надела и полный упадок сельского хозяйства, с одной стороны, и усиленные заботы правительства, в целях развития обрабатывающей промышленности, как необходимого элемента для равновесия экономического баланса государства, с другой, — таковы условия, которые как нельзя более способствовали и способствуют до сих пор умалению значения этого земельного обеспечения. Результат такого положения вещей мы видели: образование специального класса фабричных рабочих, класса, по-прежнему носящего название "крестьян", но не имеющего с крестьянами-земледельцами почти ничего общего, лишь в ничтожной степени сохранившего свою связь с землей и наполовину уже в третьем поколении не покидающего фабрики никогда и не имеющего в деревне никакой собственности, кроме юридического, практически почти не реализуемого, права на землю".
