Однако чудеса, мы настаиваем, все-таки существуют. Но следует заметить, что, как правило, у чудес обычно мерзкий привкус. Оттого, наверное, люди и не держат их в памяти и задним числом и вообще отказываются признавать их за чудо.

Судите сами. Глава семьи с сильнейшего похмелья удаляется в ванную комнату и превращается там в тело, висящее на нейлоновой бельевой веревке. И лишь внезапный наплыв бурных и противоречивых чувств мешает домашним осознать, что произошло настоящее чудо: человек вошел в дверь ванной, а попал в мир иной.

А разве не достойно удивления, когда солидный муж, превзошедший науки, со следами цивилизации на породистом лице и с университетским значком в петлице снимает фотоаппаратом на испорченную пленку духов, а другой муж немедленно помещает эти снимки на страницах журнала “Юный золотоискатель” под заглавием “Загробный мир зовет”, а третий вовсю занимает деньги, чтобы поехать в Аргентину, где есть туннель, куда поезда входят, но почему-то уже не выходят, а четвертый —оживляет трупы, а пятый -разгоняет облака, и вообще все ведут себя так, словно сошли со страниц романов Беляева, и самое-то фантастическое, что им действительно дают деньги — и на туннель, и на облака, и даже на брюки для оживляемых, чтобы те, ожив, не оскорбили общественную нравственность.

Таким образом, чудеса есть, но исходят они из таких пучин из таких бездн, из таких неуютных пространств, что смахивают, большей частью, на крупные неприятности.

Почему же нет добрых чудес? По нашему скромному разумению, происходит это по самой простой причине —во всем мире нет светлых пучин, нет жизнетворящих бездн и уютных пространств —добрым чудесам неоткуда исходить в принципе. А тот пятачок, где кое-как толкутся люди, так перенаселен, так заплеван, так заставлен вещами и завешан бельевыми веревками — там вообще не до чудес. Вот они и приходят оттуда, где мир иной, оттуда, где о нас не больно-то пекутся...

Олег Петрович кружил по центральным улицам, бежал трусцой вдоль пустых скамеек городского парка, слонялся по площадкам, задыхаясь от ветра. То и дело на пути его вырастали статуи усопших вождей. Их каменные лики были обращены к невидимым звездам. Маленький Стеблицкий бродил среди них, как затерянный на острове Пасхи странник.

От долгой прогулки возбуждение в нем несколько улеглось, а утомленный организм запросил есть. Наискосок от церкви, которая свежезолочеными куполами выделялась среди прочих зданий, как пряник среди черствых буханок, Олег Петрович углядел нарядный киоск, набитый деликатесами, и невольно остановился перед витриной, любуясь великолепием и разнообразием этикеток. Прямо перед его глазами сказалась бутылка “Чинзано”, изящная и длинная, как женщина Модильяни. Она нахально и томно потягивалась всем своим смуглым телом, продажная и недоступная одновременно.

— Чинзано! — зачарованно пропал Олег Петрович.

Околдованный магией слова, он и не заметил, как у края тротуара остановился темносиний лимузин, из которого одним махом высыпались молодые люди с настоящими автоматами в руках. Они грубо отпихнули изящного преподавателя словесности в сторону, разом нажали на гашетки и в одно мгновение превратили красивый киоск в решето.

Когда над ухом палят из АКМ, получается так оглушительно, что уши как бы отключаются. С Олегом Петровичем вышло то же самое. Еще у него отключились ноги, а сам он превратился в неодушевленный киноглаз, бесстрастно фиксирующий фрагменты повседневности: ...осколки стекла, красиво взмывающие в воздух... безоружный милиционер, придерживая фуражку, крупными скачками спасается в ближайшем подъезде... белые “жигули”, внезапно меняющие траекторию, и лицо водителя, охваченное паникой... веселая карусель отстрелянных гильз...

Коротко стриженные ребята в черных кожаных куртках и спортивных шароварах с лампасами еще с полминуты деловито палили в беззащитный киоск, а потом ближний повернулся к Олегу Петровичу, сверкнул бешеными глазами и захохотал, будто через подушку:

— Вот так, дядя! — и, наставив в шутку на Олега Петровича ствол, крикнул. — Пу!

Ничего страшнее этой идеально круглой и абсолютно черной дырочки Стеблицкий в жизни своей не видел. Даже мама, даже милиционер, да что там — даже люди на корточках были куда безобиднее! Дырочка остро пахла маслом и гарью.

Он отпрянул. Ноги сложились как картонные. По ним текло. Олег Петрович сел на асфальт, думая о какой-то чепухе —мол, будь вокруг Аравийские пески, брюки бы мигом высохли, и никто бы не заметил.

Вдоволь насмеявшись, молодые люди попрыгали в автомобиль и газанули. Невольно испытываешь эстетическое наслаждение от одного старта этих чудо-машин —вжж! и они уже вдали. Они вдали, а вы здесь —с артистом, с авоськой, в мокрых брюках а автобуса все нет и нет.

Это внезапное приключение подействовало на Олега Петровича самым положительным образом. Еще не рассеялся выхлоп криминального автомобиля, а Стеблицкий уже начал действовать — и ни капли былых сомнений и колебаний! Да и то сказать, человек в мокрых штанах редко колеблется и тянет резину.

Прежде всего Олег Петровчи убрался с места событий —резвым отчаянным шагом, не поднимая головы, бормоча в забытьи стихотворную строчку, испуганно выметнувшуюся из глубин памяти: “...мы идем сквозь револьверный лай...” И даже не заметил, как добежал до дома, где проживал его старинный приятель и дальний родственник Переверзев, вихрем взлетел на третий этаж и позвонил в квартиру.

Переверзев, слава богу, был дома. Впрочем, он почти всегда был дома. Мистический скептицизм, который он исповедовал по отношению к собственному здоровью, внушал врачам такой трепет, что больничные листы Переверзев получал регулярно, как еженедельную газету.

Звонок оторвал его от чая с вареньем, и, увидев на пороге Стеблицкого, он едва не подавился тугим приторным яблочком, которое жевал на ходу.

—Сюрприз! —сказал он, осуждающе поглядывая на гостя через круглые очки. —Никак не ожидал! Ты заболел, что ли? Да нет, что ты мне говоришь —на тебе лица нет! Ты из поликлиники сейчас?

— Дай войти! — чуть не плача, воскликнул Олег Петрович. — Какой ты невыносимый, Переверзев!

— Заходи, — обиженно сказал Переверзев. — Будто я тебя не пускаю!

Стеблицкий запрыгнул в прихожию и без предисловий попросил у хозяина какие-нибудь трусы и брюки.

— И носки! — добавил он, подумав.

Лицо Переверзева вытянулось, будто его бессовестно и жестоко надули.

— Погоди! — сердито сказал он. — Может быть, чаю?

— Не до чаю! — истерически вскричал Олег Петрович. Мне нужно переодеться!

—Ну, хорошо, —промямлил совершенно сбитый с толку Переверзев. —Тогда скажи, как по-твоему, Ельцин имел моральное право расстреливать парламент? Тебе не показалось, что... Хотя, с другой стороны, эта клика руцких-хасбулатовых и иже с ними...

—Иже-ниже! —взвизгнув, передразнил его Стеблицкий. —Если ты не можешь дать штанов — так и скажи! Я уйду.

Переверзев поджал губы, сверкнул очками.

—Я дам тебе зеленые брюки, в которых хожу на дачу, —гордо объявил он. —Они еще вполне приличные. Но я не понимаю, зачем тебе понадобилось переодеваться?

—Ты извини, Переверзев, —сказал Стеблицкий, которому было совсем тошно. —Но есть вещи выше твоего понимания.

Переверзев поперхнулся, впервые в жизни не нашелся, что сказать, и удалился, оскорбленно шаркая шлепанцами. Через минуту он вынес требуемое, и Олег Петрович немедленно заперся в ванной.

Переверзев подождал минуту и с надеждой крикнул через дверь:

—И все-таки, как ты думаешь, на сегодняшний день есть опасность коммунистического реванша?

Ответом ему было молчание. Переверзев поправил на носу очки и недоуменно уставился на дверь. Если Стеблицкий отказывается калякать о политике, значит что-то стряслось. Как старинный приятель он не может оставаться в стороне.

— Жениться тебе, Олег Петрович, надо, вот что! — с упреком сказал Переверзев.

Олег Петровчи вышел из ванной со свертком одежды в руках. Странным образом не замечая присутствия хозяина, он быстро прошел к входной двери и пустился наутек, совершенно уже забыв о приличиях и неписанных законах мужской дружбы.