Олег Петрович, всхлипывая и утирая остатки слез, начал кроить и шить.

—Как ты держишь иголку! —покрикивала мать. —Руки-крюки! Как я тебя учила? Все нужно делать с толком, с чувством, а не абы как. Чтобы тебе самому и людям приятно было посмотреть. Чтобы люди не говорили потом, что мама тебя ничему не научила...

Они дружно и споро взялись за дело. Руки их мелькали с нечеловеческой быстротой, кроя, сметывая, набивая каркас ватой.

— Мы сделаем куклу Пушкина! — восторженно сказала мать.

И Олег Петрович увидел — действительно, на одеяле сидел набитый ватой Пушкин — в черном сюртучке с настоящими пуговками и с пуговками вместо глаз. Густые бакенбарды из каракулевого воротника обрамляли его печальное кукольное лицо.

—Вышивание, поделки, классическое наследие —это так важно для юношей! -мечтательно произнесла мать, любуясь творением их рук. —Это отвлекает их от онанизма!.. Сублимация!

При последнем слове Олег Петрович вздрогнул. В окно полился совсем уже нестерпимый серебряный свет, и Стеблицкому на миг показалось, что на плечах сидящей женщины -расписной бухарский халат, но он сжал зубы, и халат исчез.

— Ты когда последний раз читал произведения Пушкина? — строго спросила мать, бережно взяв в ладони отороченную бакенбардами куклу. —Я разве тебя не учила —Пушкин наше все? Ну-ка, сейчас же повторяй за мной!

И она начала читать, с выражением, распевно: “Нет, я не дорожу мятежным наслаждением...” Голос ее становился все громче и проникновенней, и Олегу Петровичу показалось, что читает она это стихотворением нарочно, чтобы покрепче пристыдить сына и заставить краснеть. И он действительно краснел и, не зная, куда деваться от стыда, жалобно шептал: “Мама!”, но мать только победно глянула на него и продолжала декламировать нехороший стишок.

Но вдруг с ней стало твориться что-то странное, и Стеблицкий увидел, что вместо матери на кровати сидит странный генерал Якубовский, а на плечах у него —большие картонные погоны, на которых не очень убедительно чернилами написано именно “Генерал”.

Но тут же это уже был не генерал, а военрук Ступин, который стал хватать Стеблицкого за аристократические руки и тереться об Олега Петровича небритой, дурно пахнущей щекой. Олег Петрович сначала отбивался и выворачивался, а потом вдруг сел, выпрямив спину, и сказал Ступину громко и строго: “Достал меня ты язвою лобзаний!”

После чего они со Ступиным сплелись в объятьях и предавались животной страсти. А в самый роковой миг краем обезумевшего глаза Стеблицкий уловил, как приоткрылась дверь туалета, мелькнул ажур чулок и светлая кожа бедра, попытался сбросить с себя военрука, но не осилил и въехал вместе с ним в сад наслаждений, а уже потом бросился в коридор и в нетерпении и тоске прикоснулся к выключателю, который тут же взорвался, осыпав Олега Петровича молниями, искрами, горелой пластмассой и конфетти.

А затем ошеломленный Стеблицкий оказался в актовом зале своей школы, где среди бенгальских огней, облаков конфетти и стреляющих змеек серпантина коллектив праздновал Новый Год. Несомненно это был его коллектив, его коллеги, но бал оказался костюмированным, и Олег Петрович никого не узнавал. Его окружали маски, какие-то кринолины, хитро уложенные локоны, его ухо улавливало французский почему-то прононс, мадригалы и менуэты ласкали слух, а за шелками, за корсетами розовело и горело что-то захватывающее дух, что-то сочное, сладкое и мистическое, от чего у Стеблицкого болели живот и сердце.

—Нет, я не дорожу... —дрожа и задыхаясь, бормотал он, бродя в расфуфыренной толпе, где все ускользало и будто смеялось над ним.

Вдруг перед Стеблицким остановился человек. Олег Петрович узнал его. Это был усатый, сумрачный преподаватель физкультуры. Не тот, нынешний хлыщ, а старый, уволенный лет пять назад, знаменитый тем, что, в отличие от обыкновенных физруков, объясняя упражнения на снарядах, никогда не поддерживал девочек, а непременно одних мальчиков.

На нем был простой тренировочный костюм из синего трикотажа. Он был разгорячен, потен и обмахивался газетой “СПИД”. Он молча глядел на Стеблицкого и шевелил усами.

Вдруг он сказал: “Пойдемте!”

И обалдевший Олег Петрович пошел. Они без единого слова промаршировали в спортивный зал. Физкультурник велел Олегу Петровичу снять пиджак и стал учить его упражнениям на снарядах. Сперва Олег Петрович послушно все выполнял, вздрагивая от прикосновения горячих жилистых рук, но потом испугался и по шведской стенке влез под самый потолок, решив не спускаться, пока не подоспеет помощь.

Но вместо усатого физрука внизу появился Барский в белых одеждах и, задрав голову, сурово проговорил:

—Вы втюрились в мою жену! А любить следует лишь сладкоголосую птицу юности, Олег Петрович!

— Моя юность, — ответил Стеблицкий жалобно, — была сплошной Пушкин!

— Тогда, — подумав, сказал Барский, — гони стольник, сука!

Олег Петрович обмер. Голос у Барского был как у того типа, что осквернил диск народного барда, или у того —возле автобазы. Присмотревшись, Стеблицкий понял, что так оно и есть. Человек внизу был студенисто-бледен и с одежды его сыпалась земля. Мертвец присел на корточки и, тупо глядя в пол, стал ждать. Олегу Петровичу совсем расхотелось спускаться. Но тут поручни шведской стенки сделались вдруг хрупкими и легкими, точно бублики, и обломились с приятным хрустом. “А-а-а!” —закричал Олег Петрович и полетел вниз.

С этим криком он и проснулся. Хмурое белое утро стыло в окнах —на стекла словно плеснули молоком. В комнате царили тишина и умиротворяющее равновесие. Бурые корешки книг с выцветшим довоенным золотом угрюмо сворачивали мысль к спасительному реализму. Стеблицкий медленно пришел в себя.

— У меня совсем разгулялись нервы! — трагическим шепотом пожаловался он книжному шкафу. Шкаф презрительно молчал.

Олег Петрович восстал, умылся холодной водой, изготовил на завтрак стреляющую яичницу и, давясь каждым куском, заставил себя ее съесть. Он чувствовал себя как перед первым в жизни парашютным прыжком.

С тоскливой решительностью облачился он в лучший свой костюм сиреневого цвета, тщательно повязал галстук и причесал волосы. С ненавистью посмотрел на отражение своего неуверенного постаревшего лица и понял — сегодня или никогда.

Они снова отнимут у него шанс — разбазарят на мелкие удовольствия, на разные пакости, а потом утопят в канаве или сдадут милиции —и его собственный шанс опять станет прерогативой государства, осядет в архивах, в лабораториях, в закромах родины. А ему как всегда достанется шиш с маслом, причем за масло придется платить.

Олег Петрович вышел на улицу, страхуясь как резидент. Слава богу, в подъезде было пусто —лишь потемневший бетон слабо отзывался одеколоном “Гвардейский”. На улице

тоже ничего не предвещало нежелательных встреч. Лужи сковало льдом, свежая пыль засыпала микрорайон, дул холодный ветер. В такую погоду трудно сидеть на корточках.

Олег Петрович направился в город. Он страшился грядущего волшебства и страшился его лишиться. Он то бежал, сломя голову, то переходил на заплетающийся зигзаг, то вставал посреди тротуара, бессмысленно пялясь в пространство и шевеля губами.

Здесь мы вдруг чувствуем настоятельную потребность объясниться, извиниться и даже пролепетать пару слов в свое оправдание. Дело в том, что мы просто видим, как неодобрительно качает головой сторонний наблюдатель, изрядно уставший от рассуждений о волшебстве. Он, как водится, скептик и склонен все чудесное объяснить опять же случайным флюктуациями, изумительной ловкостью рук да незрелостью праздных умов.

Мы тоже скептики и тоже поднаторели в искусстве объяснения на пальцах необъяснимого, но... черт его знает?! Опыт ваш далеко не всеобъемлющ, мы и в логике-то, признаться, не так уж чтобы тверды, а, если взять, скажем, философию... Мы и единственно верного учения держались более по привычке, а не от пронзительности откровений. Теперь же, когда средь наших степей не штука встретить даже хоть экзистенциалиста, хоть христианского мистика, хоть глашатая Кришны в апельсиновом веселом рубище... Мы и вовсе не рискуем рассуждать о мироздании вслух и скромно стоим у печки, внимая всем истинам сразу и впитывая их как губка. Даже, не морочат ли нам голову, мы не можем утверждать с уверенностью, поскольку половина из выслушиваемых слов нам вообще не известна.