— Вы, что же, ничего не помните? — уклончиво осведомился Пыжиков, щелкая выключателем. Тишина показалась сладостной.

— Ничего не помню! — корчась от ужаса, признался Карпухин. — Амнезия!

Он смотрел на инспектора, как очень пьяный кролик на удава.

— М-м-да? — неопределенно протянул Пыжиков, все еще по привычке темня и вкладывая в свое “м-да” очень многое. По-настоящему его сейчас интересовало, как люди умудряются так столоваться в тяжелые времена. Он уже сомневался, что от такого стола кто-то мог отвлечься на такую чепуху, как поджог театра. Однако Моськин-то здесь был.

—Товарищ Карпухин, —сказал Пыжиков. —Вы не очень пугайтесь. А то люди, когда пугаются, городят такое... Я ведь к вам без протокола — приватная — беседа...

— Амнезия! — простонал художник. — Не поверите, утром встаешь — как новорожденный. Карт бланш, так сказать. Что хочешь — то и пиши!

— М-да! — повторил Пыжиков раздумчиво. — Умереннее надо бы!.. Вчера вот, прошу прощения, по какому случаю?

—Да что вы! —махнул рукой Карпухин. —И в уме не держал. У меня супруга с детьми в Москву подалась. Сидел у телевизора, переживал —коммуняки что вытворяют! —тут он осекся, заискивающе посмотрел Пыжикову в глаза и покорно пробормотал. —Извиняюсь, может, я того... Вы, может, того... партийный?

Пыжиков предупредительно поднял локоть.

— Мы служим прежде всего истине! — скромно сказал он.

— Ага! — успокаиваясь, констатировал художник. — Так, значит, сижу. А тут — Барский! Да вы его знаете! Сашка Барский! Талантище! Алкаш! Заваливается, значит, с корешами... -тут он замолк и торжествующе выпучил на инспектора глаза. —Понял! Вы насчет этого! Который театр поджег? Был такой базар. Только я так понял, что это хохма такая. У них, у актеров сроду хохмы всякие...

— Он что — актер? — спросил Пыжиков. — Который поджег?

—Да я его вообще не знаю! —возмутился художник. —Первый раз видел. И вообще не до него было. Сашка такое отчудил!

— И что же отчудил Сашка?

Карпухин ухмыльнулся, поднял с пола бутылку и хорошенько приложился.

— Приватная беседа ведь, верно? — оправдываясь, пояснил он. — Организм требует, а то бы я не стал... А отчудил он —по трезвой и не расскажешь! не поверят. А я —пьяный, я скажу... Пришли они, а у меня —шаром покати! Чуть, не поверите, чайковским их не напоил! А Сашок и говорит — стоп! Одевает белый фрак... — он поднял на Пыжикова глаза. Взгляд его быстро густел, точно цементный раствор. — Как правильнее — одел или надел?

— Одинаково хорошо, — кротко сказал Пыжиков. — И что же дальше?

—Ну-у... —художник заворочал в воздухе огромными руками, будто месил необъятное тесто. —Фокусы начал показывать... Айн-цвай-драй... говорит... по-щучьему велению... желаю, говорит, водки и закуски... У меня ведь ни крошки не было! —потрясенно закончил он. — И они пустые пришли!.. Вот как он это сумел, а?

Язык его начинал уже заплетаться. Пыжиков в очередной раз почесал в затылке — по опыту он знал, что в пьяных речах непременно имеется рациональное зерно, но вычленить его покуда не мог.

Взгляд Карпухина между тем застыл окончательно. Вдруг художник резко встал, опрокинул ногой бутылку и отрывисто сказал:

— Ну что — пошли?

— Куда? — удивился Пыжиков.

— В милицию, — угрожающе ответил Карпухин и, шатаясь, стал немедленно собираться.

Заинтригованный Пыжиков не возражал. Карпухин кое-как оделся, взял какие-то две картины, и кивнул инспектору. Они вышли на улицу.

Бодро стуча каблуками по асфальту, Пыжиков с удовольствием вдыхал морозный воздух и искоса поглядывал на своего спутника, угрюмо шагавшего рядом. В небе порхали ранние снежинки, мелкие как искры. Они застревали у художника в бороде и мгновенно таяли.

Фокус-покус, подумал Пыжиков. Фокс —такая точка преломления лучей, научно говоря, но вот где она, это точка? И зачем этот чудак тащит в милицию картины? Вся страна сошла с ума и живет галлюцинациями —объяснение универсальное —но театр, это вещь объемная, статическая... Может быть, массовый гипноз? Информации пока маловато, одни эмоции, решил Пыжиков, но след взят верно, будем работать.

Он предупредительно распахнул перед художником массивную дверь УВД, и тот ворвался внутрь, задев картинами за косяки и глухо пробурчав “твою мать!”

В сумрачном холле несколько посетителей с покорными физиономиями высиживали чтото на твердых казенных скамьях. В аквариуме дежурил сердитый лейтенант, наморщась, вслушивался в кваканье телефонной трубки.

— Итак? — выжидательно произнес Пыжиков.

— К начальнику! — вращал глазами, скомандовал художник.

Пыжиков пожал плечами. Заваливаться к начальству в компании нетрезвого лица свободной профессии было безумие, но Пыжиков нутром чуял в этом безумии систему и, не раздумывая, повел Карпухина к подполковнику.

Шувалов, безрезультатно принявший уже два порошка от желудка, с отвращением занимался тем, что в прежние времена именовалось змеиным словом “политсамообразование”. Он читал свежую газету.

“Дорогие сограждане! Я обращаюсь к вам в трудную минуту. В столице России гремят выстрелы и льется кровь. Свезенные со всей страны боевики, подстрекаемые руководством Белого дома, сеют смерть и разрушения. Знаю, что для многих из вас эта ночь была бессонной. знаю, что вы все поняли”.

— Поняли! — саркастически сказал подполковник. — Посмотрел бы я на вас, ежели бы у вас Белый дом наутро стоял как новенький! Ни хрена бы вы тогда не поняли!

“Эта тревожная и трагическая ночь многому научила нас. Мы не готовились к войне. Мы надеялись, что можно договориться, сохранить мир в столице. Те, кто пошел против мирного города и развязал кровавую бойню —преступники. Но это не только преступление отдельных бандитов и погромщиков. все, что происходило и пока происходит в Москве —заранее спланированный вооруженный мятеж. Он организован коммунистическими реваншистами, фашистскими главарями, частью бывших депутатов, представителей Советов”.

“Экая дрянь получается, —грустно подумал подполковник. —Мэр, подлец, не зря на одного бандита не согласен. Групповуху им подавай! Заставят на старости лет в фашистов играть...”

В кабинет без стука, но с обманчивым выражением усердия и преданности на лице вошел Пыжиков. Следом, заслонясь картинами и не давая себя как следует рассмотреть, ввалился Карпухин. Подполковник в раздражении швырнул на пол газету. Карпухин оттер плечом инспектора и, как пассажир к уходящему поезду, ринулся к столу. На ходу он срывал с картин бечевку, перекусывая непослушные узлы зубами.

Он остановился, налетев на край стола и рассыпав карандаши из письменного прибора. держа в каждой руке по картине, огромный, страшный, он навис над подполковником и, дохнув водкой, хрипло сказал:

— Вот! Покупаете?

Глаза подполковника вылезли из орбит. Пыжиков закрыл лицо кепкой. Стало тихо-тихо.

Тишина напугала Пыжикова больше, чем неизбежный взрыв начальственного гнева. Одним глазом он выглянул из-за кепки и остолбенел. Грозный Шувалов рассматривал картины. На лице его была написана беспомощность такой силы, что Пыжиков невольно залюбовался, как любуется редкими природными явлениями.

Но еще более невероятными были слова, прозвучавшие из уст начальника. Интонации были жалобными, но определенными:

— Да, разумеется... Мы купим у вас эти, гм, картины...

И все завертелось со страшной быстротой. Был вызван Сергеев, Сергеев сбегал за бухгалтером, бухгалтер деловито прикинул так и эдак, предложил провести как наглядную агитацию, потом вдруг вспомнили о цене, художник назвал сумму, Пыжиков упал на стул, у бухгалтера на лбу поползла тяжелая складка, он что-то зашептал подполковнику в ухо, тот согласно кивал и быстро черкал ручкой по бумаге... “Берем-берем”, —сказал Карпухин не торгуясь.

Художник тихо поставил картины у стены и ушел с бухгалтером. Пыжикову показалось, что живописец трезвеет на глазах. Инспектор искоса посмотрел на картины, вспомнил сумму и понял, что видит сон. Ему захотелось крикнуть, но он смирился, зная, что во сне этот номер не пройдет.