Ага, скажет обескураженно сторонний наблюдатель, значит все-таки есть она? Есть. Это так неожиданно оттого, что сам Олег Петрович тщательнейшим образом скрывает ее существование —даже от себя скрывает. Она покуда недостижима, как Альфа Центавра, потому что необыкновенно хороша и замужем. Ее муж —известный в городе предприниматель —могучий грубый мужчина в малиновом пиджаке. Олег Петрович приглядел ее еще год назад, когда вместе с мужем они привезли на синей “Тойоте” в

школу первоклассника, сына предпринимателя от первого брака (о, Олег Петрович все разузнал!), и она вышла из сверкающей машины на скромный школьный двор, застенчивая и надменная одновременно, и водопад платиновых волос пролился на ее плечи, обтянутые тонким кожаным пальто, и в какое-то мгновение ее серые глаза доброжелательноравнодушно встретили восхищенный взгляд Стеблицкого, и она едва заметно наморщила уголок губ и тут же отвернулась, а Олег Петрович в тот же миг то ли умер, то ли возненавидел все свою прошлую жизнь, что, в принципе, одно и то же.

Он заставлял себя не думать про эту женщину, понимая, что замшевая курточка -слабоватый аргумент против малинового пиджака, но с тех пор каждая синяя “Тойота”, проносящаяся по пыльным улицам, вызывала у него сердцебиение, хотя предприниматель вскоре поменял машину.

“Еще поглядим, чей теперь пиджак возьмут!” —в величайшем возбуждении бормотал про себя Олег Петрович, выметаясь из дому. Уже и план действий начерно обозначился в его голове. Вообще, бессонная разгульная ночь и все эти безумные события привели Стеблицкого в состояние некоторого экстаза, когда явь и сон то и дело непринужденно меняются местами, взаимопроникают и смешиваются, грозя в любую минуту превратиться во взрывоопасную субстанцию.

Он даже и на Бутуса уже взглянул свысока, походя, как и следует смотреть на отребье, и усмехнулся презрительно.

И вдруг отребье открыло глаза. В глазах этих было еще свинец да асфальт, и члены Бутуса были скованы долгим сиденьем на каменном мокром полу, и опять Олег Петрович остался неузнанным, но такая нечеловеческая ненависть читалась в этих открывшихся глазах, даже к неузнанному Олегу Петровичу, что он издал невольно жалкий панический звук, похолодел и вышел из подъезда на улицу опять поникшим и окончательно разболевшимся.

Все это недвусмысленно отразилось на его лице, и, когда Стеблицкий робко вошел в кабинет, директриса более внимательно посмотрела на него и строго спросила:

— Что это с тобой, Олег Петрович?

—Это самое... Отпуск прошу. За свой счет, —сказал Стеблицкий, шагнув к столу и тут же остановившись. — По семейным обстоятельствам...

— Ну-у, Олег Петрович, — поморщилась директриса. — Какие уж у тебя семейные обстоятельства!

Стеблицкий обиделся, дернул головой.

—Нет, серьезно, олег Петрович, —сказала начальница, безжалостно оглядывая Стеблицкого с головы до ног. — Седеешь уже, а все какой-то... артист!

Стеблицкий упрямо и обиженно смотрел в окно — как провинившийся школьник.

—Ладно, —вздохнула директриса. —Давай свой заявление! —и, подмахнув бумагу, пожаловалась. — В стране-то что творится!..

Олег Петрович вернулся домой уже совершенно без сил и проспал мертвым сном до самого утра.

11.

В стране действительно — творилось. Едва смолкли пушки — наперебой заговорили музы.

Из далекой то ли Швеции, то ли Швейцарии, что на русский слух звучит решительно одинаково, прикатил всемирно известный маэстро, в строгие времена выдворенный из страны за противоестественные демократические наклонности. Как сказал бы классик —и щуку бросили в реку. Теперь, когда каждый демократ был на счету, Родина позвала его обратно.

Гость выбежал из самолета в распахнутом плаще и шелковом кашне. Лысина его грозно сверкала, глаза горели юношеским огнем. Прямо в аэропорту под вспышки блицев он потребовал автомат, дабы немедленно защитить нарождающуюся демократию. Автомата ему не дали, сославшись на то, что стрельба, в принципе, уже закончилась, и теперь осталось только собрать гильзы. Гильзы маэстро собирать отказался, но заявил, что нынче же ночью даст на Красной площади большой концерт для челесты с пюпитром, и тогда все темные силы окончательно рассыплются в прах. В порыве демократизма он расцеловался с приблудным синеволосым панком, искромсав дорогое кашне о бессчисленные булавки (после чего панк, утершись, буркнул в сторону что-то вроде: “служба проклятая!..”), и, сфотографировавшись в обнимку с обалдевшим милицейским сержантом в такси, умчался в море московских огней, торжествующе взмахивая из окна решительной рукой с длинными чуткими пальцами виртуоза.

В то же время не менее известный писатель, которого тоже выдворили при схожих обстоятельствах, прямо из-за бугра весьма скептически откликнулся на гром демократических орудий.

Он желчно констатировал, что России демократия подходит, как корове седло, и тут же красочно проиллюстрировал свою мысль, напомнив, что даже на пресловутом американском родео ковбои скачут на коровах без седла. На замечание, что ковбои скачут все-таки на бычках, писатель ответил, что в геополитическом смысле это один хрен, и наше благосостояние не зависит ни от нравов заморских пастухов, ни от амбиций доморощенных горе-реформаторов.

“Уж вам-то, отщепенцам, наверно известно, от чего зависит благосостояние!” -раздраженно подумал подполковник милиции Шувалов, с омерзением давя пальцем выключатель телевизора. Не в силах оставаться на месте, он встал и шагнул к окну. Пейзаж за окном кабинета был сиз и расплывчат в очертаниях. Стекла, разумеется, опять были вымыты кое-как. Темное худое лицо подполковника сделалось еще темнее. Желудок распирало — будто вставили переборку из тяжелого прочного дерева. Мерзость.

Во-первых: укоротить жен, которые пилят и пилят и пилят, словно не понимают, что пилят сук, на коем сидят, во-вторых: водку... Что делать с водкой? Не пить нельзя, а пить -желудок, м-м-м... врачи хреновы... да! В-третьих: врач должен сидеть в тюрьме! Потому что врач рода человеческого и ничего не в состоянии вылечить. Плюс этих, которые не желают нормально мыть стекла. Этих вообще —к стенке! Примерно так в общих чертах. Но в этой стране никто уже не прислушивается к голосу разума.

День с утра до вечера наполнен, набит — сумраком каким-то, ползаньем, дерганьем — здесь в памяти подполковника внезапно всплыло видение ведра свежевыловленных раков —вотвот, однообразные темные существа, копошащиеся в осклизлом ведре, тогда как кругом -такая красота: черные ивы, тихая река, пахнет водой и травой, чистое небо разгорается золотом, а на фоне заката коровье племя мирно шагает по домам... ах!

И вечера, якобы созданные богом для отдыха! Но бог зачем-то при этом создал жен, да плюс телевизор —где или политики с дурными глазами, или гомики в блестках, или разговоры о том, что мафия на корню скупила органы правопорядка —где эта мафия, где эти деньги — хоть бы глазком посмотреть...

Как при такой жизни отказаться от водки? Но что-то подсказывает: водка — смерть. Снесут на погост... кстати, сколько лет не был на могиле матери? Так давно, что даже не уверен, сумеет ли отыскать ту могилу —столько народу наладилось помирать, одни только сводки по суицидам... Что ж, вот снесут — тогда и свидимся...

Но, честно говоря, Шувалов не любил кладбищ —теснота могил, прутья оград, деревья с тяжелой восковой листвой... Вот если бы похоронили где-нибудь над русской рекой! Чтобы ива шумела, чтобы голубели небеса, чтобы рыба плескалась в прозрачной воде... и ни одна сволочь чтобы...

Затрещал телефон. Подполковник прямо с берега реки шагнул к столу и взял трубку.

— Слушаю. Шувалов, — мрачно сказал он.

— Ну, что, подполковник, — злорадно пропел ему в ухо голос мэра. — Просрали ситуацию?

— Не понимаю намека, Степан Степеныч, — сухо сказал подполковник, бережно кладя руки на желудок.

—А вам известно, что сегодня утром сгоревший театр вдруг оказался цел и невредим, известно?

— Известно, — сказал подполковник.