— Да ведь уже весна, — недоуменно заметил он.

—Не-е-ет, —мечтательно протянула Света. —Весна —это когда открытые платья и сирень… Взгляд ее затуманился -она увидела сейчас что-то заветное, какое-то свое место, где пляшут и поют, но где явно не было места ни Сундукову, ни Гущину. Сундуков невольно засмотрелся на ее юное лицо, потом опустил глаза и увидел две чудесные девичьи коленки -гладкие, идеально симметричные, облитые матовым нейлоновым глянцем, с аккуратными ложбинками по бокам —коленки настолько совершенные, что Сундукову опять захотелось пойти и повеситься на батарее парового отопления.

—И вообще, —заявил неожиданно Гущин. —На твоем месте я бы взял больничный… Вопервых, ты который день не в себе и мне противно на тебя смотреть, а, во-вторых… Вовторых -на всякий пожарный! —последние слова он произнес с особым нажимом, сверкнув страшными глазами.

—Да Алексей Алексеевич просто влюбился! —высказала догадку Светлана, довольно непоследовательно пояснив: — Весна ведь!

—Влюбился —как же! —буркнул Гущин. —В кого ему влюбляться? Знаю я его круг общения… Разве что в тебя, Светка? — он захохотал. Сундуков страдальчески посмотрел на коллегу и кисло сказал:

— Остряк…

После чего встал, демонстративно сбросил белый халат, напялил куртку и, не прощаясь, направился к выходу.

— Куда? — грозно сказал Гущин.

— А на больничный, — с вызовом ответил Сундуков и захлопнул за собой дверь.

Гущин задумчиво поскреб бороду и сказал как бы в никуда:

—Вот будет дело, если он и вправду в тебя втюрился, а? Весна ведь. Такие случаи сплошь и рядом… Я этого дурдома не переживу! Света фыркнула, лениво запустила руку в дамскую сумочку, извлекла, было, оттуда помаду и зеркальце, но вдруг на секунду замерла, поморщилась и швырнула все обратно.

— Как вы все мне надоели! — с чувством сказала она. - Потрошители!

Носик вверх, сумочка через плечо —и она тоже вылетела за дверь, тонкая и неудержимая как стрела. Гущин посидел в опустевших владениях, что-то так и эдак прикидывая в уме, потом поднялся и с минуту сумрачно наблюдал свое кудлатое отражение в стекле книжного шкафа.

—Послал бог сотрудничков! —с отвращением сказал он то ли отражению, то ли шкафу. -Опера! “Мимоза и потрошители”. Действие переносится в сад… Задевая стулья и ворча, Гущин покинул кабинет, на ходу выдернув из машинки незаконченный протокол. Читать его он не стал —просто смял в комок и бросил в мусорную корзину. Замок запер тщательно, на два оборота. На крыльце Гущин задержался, принюхиваясь к апрельскому воздуху, в котором причудливо мешались запахи разворошенной земли, древесной коры, бензинового выхлопа и дезинфекции. Из-за забора доносился равномерный шум машин. Вялые сизые облака ползли по небу.

Гущин дышал и обдумывал дерзкую комбинацию. В ближайшие полчаса сотрудники больничной администрации должны были собраться на торжественное открытие прачечной. За это время он намеревался пройтись по опустевшим кабинетам и украсть все деревянные линейки.

По мнению Гущина, именно деревянная канцелярская линейка являлась идеальным материалом для обшивки старинных парусников, выполненных в масштабе 1:100. Она была прочна, суха и упруга. Разделенная на узкие ровные полоски, она без помех ложилась на прихотливый изгиб шпангоута и под ловкими руками Гущина превращалась в пузатый и гордый корабельный борт. Да, по вечерам, возвращаясь в свою холостяцкую берлогу, Гущин сбрасывал маску главного специалиста и родственника двоюродного думца и обнаруживал свое истинное лицо —лицо корабела и пирата. В его доме пахло стружкой и кипящей смолой. Со свирепым блеском в глазах, в распахнутой на волосатой груди рубахе он резал, шлифовал, клеил и вил такелаж. Над ним громоздились корпуса каравелл и вздымались белоснежные паруса. Призраки отчаянных мореходов толпились за спиной и, по очереди заглядывая через плечо, звали прочь от этой земли.

К полуночи их зов делался особенно настойчив. Гущин встряхивал головой и дико таращился в окно —за стеклом, покрытым брызгами, сиял Южный Крест, и, светя парусами, шли каравеллы, галеоны, пинассы, и черная волна била в их бока. Гущин выбегал на балкон, раздувал ноздри, вдыхал острый запах ветра и всматривался в безбрежные дали, угадывая в темноте очертания заветного острова, где золота несчитано,

вина не меряно, где не знают слова “завтра”, где пляшут и поют… Но пришли тяжелые времена —линейки вздорожали, а деньги, напротив, подешевели —и тогда Гущин ударился в морской разбой. Он тащил драгоценное дерево, где только мог —в гостях, в конторах и даже в кабинетах у начальства. На любых собраниях Гущин непременно поднимал вопрос о канцелярских принадлежностях и с таким жаром настаивал на снабжении всех служб линейками, что всем делалось не по себе. А Гущин уже всерьез подумывал, не пора ли ограбить небольшой писчебумажный магазин. Его горячие проповеди произвели некоторое впечатление даже на Аристарха Марковича, который дал наконец распоряжение о закупке канцтоваров. Узнав об этом, Гущин утратил покой. Сегодня на нем был пиджак с особенно большими карманами. Предусмотрительно расстегнув на нем все пуговицы, Гущин решительным шагом отправился в контору. Навстречу ему попадались группки медработников, которые двигались, как хотелось думать, в сторону новорожденной прачечной, но их малочисленность и неорганизованность настораживали. Прибыв на место, Гущин понял, что оправдываются его худшие опасения —конторские торчали в кабинетах, никуда не собирались и пили чай с конфетами. От бессилия Гущин устроил скандал, грубо потребовав зарплату, десять линеек и калькулятор. Взамен ему предложили стакан чаю с конфетой. Взбешенный, он прямо поинтересовался, когда все пойдут на прачечную. Ему ответили, что никогда, цинично сославшись на загруженность. Полностью утратив душевное равновесие, Гущин вылетел в коридор, где наткнулся на профорга Зою. Выслушав маловразумительные упреки патанатома, Зоя загадочно улыбнулась, повисла у Гущина на руке и повела в нужном направлении, подталкивая пышной грудью —нежно, но настойчиво. Гущин опомнился уже на улице, поняв, что ведут его именно на прачечную, где линеек никогда не было. Он попытался освободиться, но Зоя эту попытку пресекла, убеждая Гущина, что он-то никак не может уклониться от мероприятия, потому что люди с таким авторитетом, с такой комплекцией, с такой бородой вообще не имеют права уклоняться от мероприятий. Но тут из-за угла вприпрыжку выскочил Василиск, накрахмаленный до такой твердости, что напоминал брикет лучшего пломбира. Глаза его, против обыкновения, не разбегались по сторонам, а были как бы привязаны к вертикальной складке между бровями. В неподвижном состоянии они смотрели столь пугающе, что Зоя немедленно отпустила запарившегося Гущина, стерла с лица игривую улыбку и превратилась в овечку.

—Плохо народ собирается, Василий Сергеевич, —сокрушенно призналась она, хлопая ресницами.

—Надо собрать, —отрывисто сказал Василиск, фокусируя взгляд над Зоиной головой, гдето среди унылых, тянущихся как кишки облаков.

—Будет сделано, Василий Сергеевич, —страстно сказала Зоя и, потоптавшись из деликатности, исчезла. Гущин расправил плечи, выпятил живот и встряхнул головой -освободившись от Зоиного внимания, он чувствовал почти физическое облегчение —как лошадь, с которой сняли переметную суму. Мысли его снова повернули в сторону малого судостроения.

Замороженный Василиск его не смущал — Гущин не признал бы Василиска за начальство даже в мундире генералиссимуса.

—Теперь, что ж —откладывается мероприятие? —с величайшим неудовольствием поинтересовался он. Василиск вздрогнул и обмяк. Глаза его, утратив фиксацию, перемешались как шарики в детском биллиарде. Виновато ухмыльнувшись, он быстро оглянулся на все четыре стороны и объяснил:

—Батюшка подводит… Обещал быть, а сам задерживается. Корреспондент приехал, торопит, говорит, может, так начнем? Да без батюшки какой же резонанс? Гущин слушал, презрительно выпятив губу. Его фундаментальная фигура, преисполненная скепсиса, увенчанная роскошной волосяной порослью, была похожа на памятник какому-нибудь вульгарному марксисту.