—Бесы? —удивился Гущин, покосившись на Василиска. —Брось врать! И не князь это вовсе… Хотя…

— Истинно князь! Ликом светел… И — полетел!

— Да где ты видела, ты ж не выходила…

— А через окошко!

—Ты бы окошко вымыла бы, —с сомнением сказал Гущин. —А то и не такое увидишь… Ну, а теперь выметайся! У нас дела.

Но Таисия не торопилась. Она потянула Гущина за рукав и вкрадчиво зашептала, наскоро выталкивая слова через нечастые зубы:

— Иваныч! Слушай! Намедни девочку привезли — белая как снег! А ногти, ногти-то -алым маком горят! Странница! — и заключила с видимым удовольствием. — К мору это! Гущин смерил ее взглядом и сказал добродушно:

— Таисия! Пошла вон!

Таисия перекрестилась, вздохнула, но прекословить не стала. Едва за ней закрылась дверь, Гущин поместил на край липкого оцинкованного стола стаканы, налил в них водку и повелительно махнул рукой. Василиск, мгновенно сделавшийся строгим, как дорожный инспектор, врезал стакан в один присест —лишь диковинным поршнем метнулся вверхвниз его жадный кадык. Сундуков выцедил свою порцию с отвращением, чувствуя себя каким-то идиотом-первокурсником. Гущин, сопя и хмурясь, отобрал у него стакан. Василиск из деликатности отвернулся и произнес с чувством: —Да-а, поработали сегодня! Досконально! От и до!

Гущин крякнул, занюхал рукавом, поднял брови и сказал:

—Ого, подкоптилась! Чистый сервелат!.. А насчет поработали… Вот ты мне, Василиск, объясни, как это у нас все судьбоносные перемены обязательно оборачиваются вульгарным бесплатным трудом, а?

Василиск насупился.

— Порядок должен быть. Что, неправда? — сказал он. — Это вам не при коммунистах — что хотели, то и делали. Дисциплина. Говно за нас кто убирать должен?..

— Ишь ты — не при коммунистах! — удивился Гущин. — А кто был бессменным секретарем партячейки? Я, что ли? Василиск сверкнул исподлобья загнанным взглядом, шмыгнул острым носом. В лице его появилось нечто трагическое —то ли семитское, то ли, напротив, антисемитское.

— Так что ж, что был, — сказал он просто. — Жизнь есть жизнь, — и неожиданно добавил: -Времена не выбирают, в них живут и умирают. Что, неправда? Наступила тягостная тишина. Чего-чего, а стихов от Василиска никто не ожидал. Снаружи рыдал ветер. Старый домик трещал и вздрагивал, словно огромный зверь терся о его ветхие стены —верно, это

был русский слон. Прозрачный аромат водки быстро растворялся в тяжелом воздухе морга. Гущин сказал:

—Ладно, мужики, пошел за добавкой! Долг платежом… —и, незаметно подмигнув Сундукову, направился к выходу. Рот Василиска растянулся в усмешке, ноги затанцевали, и, пожалуй, тут же прозвучало бы что-то студенческое, но Гущин окликнул:

— Сундуков, выдь на секунду!

Сундуков, чертыхнувшись, вышел. Гущин, растрепанный, весь в бисеринках дождя, манил его одной рукой, а другой шарил в кармане куртки.

—Зачем весь этот цирк? —недовольно спросил Сундуков. —У меня сейчас водка горлом пойдет…

— А ты не понял? — радостно буркнул Гущин. — Сейчас поймешь!

В руке его блеснул амбарный замок. Он накинул щеколду, повесил замок и дважды повернул ключ.

— Вот так! Броня крепка, — Гущин для уверенности подергал дверь. — На окнах решетки, не вылезет… Я его не за то наказываю, что стукач и перевертыш, — виновато пояснил он Сундукову. — Упаси бог, я в политику не вмешиваюсь… А за то, что он капитально на хвост прыгает. Сейчас, когда каждый грамм на счету, каждая капля! — он уже кипел от возмущения.

Сундуков посмотрел на тускло светящиеся окна морга, которые не мог отмыть никакой дождь, и попытался представить, как в ночной тишине, кляня судьбу, будет метаться наказанный Василиск и чем все это кончится.

— Вперед, вперед! — вскричал Гущин и рванул Сундукова за рукав.

Они пробежали по двору и выскочили за ворота.

— Вперед, вперед! — бормотал Гущин.

Они колобком катились по безлюдным улицам. Вслед им сквозь искрящееся стекло витрин таращились холеные манекены с неоновым румянцем на скулах. Порывы ветра наполняли каменные ущелья брызгами, стоном и грохотом. Уличные фонари жмурились от ужаса. Сотни пластиковых белых стаканчиков, внезапно выдутых из темноты, бешено вращаясь, проскакивали между ног Сундукова и неслись дальше. В черном небе, подсвеченная прожектором, летела рекламная пачка “Лаки Страйк” с оборванным тросом —размерами она была с двухэтажный дом. Снижаясь, пачка задевала троллейбусные провода, и те вспыхивали голубым протуберанцем. За глухими шторами ресторана бархатный голос, украшенный завораживающими интонациями, усиленный до взрыво-опасного предела, выпевал враскачку:

— Я отряхнул лиловый фрак

и сел в зеленый ка-дил-лак,

нажал на газ, сорвался с места

и полетел в нач-ной ка-бак…

—Вперед, вперед, —бормотал Гущин, на миг выглядывая из-под капюшона, как никогда похожий на оперного безумца.

— Вперед, — кивал Сундуков.

Дождь вымочил его с головы до пят, но лицо горело, точно обожженное солнцем. Прекрасный остров проступал сквозь потоки дождя —все яснее и яснее. Там сияли огни, там была музыка, там плясали и пели.

—Вы сразу к главному идите, Алексей Алексеевич, -безмятежно посоветовала Света. -Он уже два раза вас вызывал. И оба раза —срочно… —в темно-карих глазах ее мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

У Сундукова засосало под ложечкой. Век информатики, подумал он, система Интернет -ни спрятаться, ни скрыться. Гущин, ссутулившись над столом, что-то сосредоточенно писал в толстом журнале. На Сундукова он даже не оглянулся и только раздраженно махнул рукой.

— Приплыли… — пробормотал Сундуков, дрожащими пальцами нащупывая в кармане несуществующие сигареты. — Что же ты вчера меня бросил? — с тоскливым упреком сказал он Гущину.

Тот еще несколько мгновений, будто не слыша, марал бумагу, а потом внезапно подпрыгнул на стуле, отшвырнул ручку и спихнул на пол журнал.

—Я бросил! —горестно завопил он и обернулся к Сундукову. -Я бросил!.. Ты у вокзала прыгнул на товарный поезд и умчался в сторону заводских районов! Я и глазом не успел моргнуть. Что, не помнишь?! Сказал только, что едешь искать место, где пляшут и поют… Прощай, сказал, брат Гущин! Ты весь вечер так расписывал это место, что я, конечно, тоже бы прыгнул, да комплекция… — тут он запнулся и спросил виновато: — Ну, и?..

— Ну, и… — эхом откликнулся Сундуков.

—И где же такое место, Алексей Алексеевич? —с чуть заметной усмешкой поинтересовалась Света.

Губы ее были подведены помадой вызывающе темного оттенка, едва ли не черной, и казались игрушечными. Они завораживали. Даже уничтоженный Сундуков не сразу смог оторвать от них взгляд. И, кажется, забыл ответить.

— Это место, Светочка, — поспешил объяснить Гущин, - находится далеко-далеко, дальше, может быть, чем сама Панама, извините за выражение… Там триста шестьдесят пять солнечных дней в году, бананы, карнавал, мулатки с пупками и пиво бесплатно. И никто не работает. Все пляшут и поют, свободные как бриз!.. Да! —вспомнил он. —И океан! Океан сверкает как… Черт его знает, как сверкает! Светочка понимающе приподняла бровь.

—Да-а, —сказала она одобрительно. —А… разве туда можно доехать на товарном поезде? Сундуков выдержал ее преувеличенно серьезный взгляд.

— Нельзя, — холодно сказал он.

Но Света продолжала смотреть на Сундукова и смотреть так непонятно, что заставила его смутиться, и тогда Гущин пришел ему на помощь, произнеся с чувством:

—Тебе, Светочка, не понять. Молодость, она сама… э-э… как Панама. Как Аргентина с Мексикой! А в нашем возрасте… — он закряхтел и развел руками.

— Вот здрасьте! — удивилась Света. — В вашем возрасте! А вчера замуж предлагали…

— Ладно уж… — махнул рукой Гущин. — Размечталась! Замуж…

Он поднялся, с покаянным видом приблизился к Сундукову и сгреб его в охапку:

—Ты, это… ну, в общем… Василиска-то мы вчера продинамили… Ты все на меня вали, ладно?