После чего нам останется только сесть на корабль, идущий в Каролину.

Голос Жоливаля, немного смягчившийся от алкоголя, журчал, убаюкивая, но Марианна все же немедленно обнаружила подозрительную фразу.

— Если я по-прежнему желаю этого?.. Вы сошли с ума, Аркадиус?

Он неопределенно улыбнулся и сделал уклончивый жест.

— Женщины часто меняют убеждения! — довольствовался он таким ответом, не объясняя иначе свою мысль.

Но как втолковать этой слишком молодой женщине, истощенной и измученной, но в одно мгновение воспрянувшей к жизни в надежде на счастье при возвращении любимого человека, что все в мире меняется, когда она еще ничего не знала о материнстве и его сюрпризах?

Ведь она рассматривала грядущее как испытание и одновременно как некую формальность. Но она не представляла себе, как трудно будет изгнать из жизни и из памяти нежеланного сейчас ребенка.

Тем не менее пытаться поставить ее перед лицом реальности — это потерянное время. Пока у нее в руках не окажется маленький живой сверток, который скоро отделится от ее плоти, Марианна не могла предугадать свои собственные действия перед величайшим чудом всех времен: появлением новой жизни.

Сейчас, впрочем, лицо молодой женщины оставалось замкнутым.

— Я не меняю так легко свои убеждения, — твердо сказала она с чисто детским упрямством.

Но ее последнее слово завершилось коротким стоном. Боль вернулась, скрытая, медленно распространяющаяся… Жоливаль, философски пожав плечами, собиравшийся идти на покой, сразу остановился.

— Что с вами?

— Я… я не знаю. Боль… о, не очень сильная, но это уже второй раз, и я спрашиваю себя…

Она больше ничего не добавила. Жоливаль уже бежал по небольшому коридору, соединявшему комнаты Марианны и донны Лавинии, испуская крики, способные разбудить мертвого.

«Он всполошит весь дом!»— подумала Марианна, но она уже знала, что ей необходима помощь и что для нее наступил час исполнить высший долг женщины.

Схватки продолжались уже тридцать часов, а ребенок все не появлялся.

Оставаясь в своей комнате с донной Лавинией и врачом, Марианна встретила приступ страданий со стойкостью, достойной уважения. Когда схватки стали более болезненными, она старалась не кричать, считая делом чести вести себя со стоицизмом настоящей знатной дамы.

И ни один стон не вырвался из-за ее сжатых зубов.

Однако испытание продолжалось слишком долго, и Марианна, терзаемая почти без передышки, забыла о своем твердом решении. Из мокрой от пота постели, где она билась, как попавший в ловушку зверь, стали доноситься непрерывные нечеловеческие вопли. Проходили часы в этом крике, и голос ее постепенно слабел. Она желала только одного: умереть… И как можно скорее, чтобы все это кончилось…

Ее крики отдавались эхом в сердцах двух мужчин, ожидавших в соседней комнате. Жоливаль, стоя перед окном, с остановившимся взглядом грыз ногти и, казалось, не собирался покинуть свой пост до скончания века.

Что касается Язона Бофора, то его почти британская флегма разлетелась вдребезги при первых стонах молодой женщины. Бледный, с запавшими глазами, он с каким-то отчаянием курил, зажигая одну сигару за другой, а иногда, когда крики становились особенно ужасными, он закрывал руками уши. Каблук его сапога высверлил большую дыру в шерсти ковра.

Уже рассвело. И моряк, и виконт не спали со вчерашнего дня, но, похоже, и не заметили этого. Однако, когда одновременно с прозвучавшим вдали выстрелом пушки, возвестившим утреннюю зарю, из комнаты молодой женщины вырвался стон, завершившийся отчаянным рыданием, Язон подскочил, словно пушка поразила Марианну.

— Это невыносимо! — воскликнул он. — Ничего нельзя сделать? Неужели ей обязательно необходимо вынести такую агонию?

Жоливаль пожал плечами.

— Похоже, что так и должно быть… и врач сказал, что первый ребенок иногда заставляет ждать себя долго.

— Врач! Вы все верите этому надутому ослу?.. Только не я!..

— Должно быть, из-за его тюрбана? — заметил Жоливаль. — Вы, без сомнения, считаете, что костюм и галстук — обязательные принадлежности стоящего врача? Насколько я могу судить, поговорив с ним, этот — умелый человек. Тем не менее я начинаю склоняться к вашей точке зрения. Когда я недавно открывал дверь, он сидел в углу, уткнув нос в грудь, перебирая свои янтарные четки, больше не занимаясь Марианной, которая так кричала, что сердце разрывалось.

Язон бросился на дверь, словно хотел ее вышибить.

— Я сейчас объясню ему мою точку зрения! — закричал он.

— Бесполезно, это его ничуть не взволнует. Я также спросил, сколько еще времени будут продолжаться ее мучения.

— И что он ответил?

— Что один Аллах знает!..

Загорелое лицо моряка стало кирпично-красным.

— Так? Ну хорошо, сейчас увидим, посмеет ли он ответить мне так же!..

Он рванулся к комнате молодой женщины, когда выходившая на внешнюю галерею дверь отворилась под рукой служанки, освободившей проход для впечатляющего появления высокой женщины, закутанной в черный муслин, с чем-то вроде драгоценного геннина на голове, который в первых лучах солнца сверкал, как золото, такое же чистое, как и в длинных серьгах, трепещущих у ее щек.

Проникнув в комнату, превращенную сигарами Язона в настоящую курилку, Ревекка попятилась и попыталась рукой разогнать голубоватые клубы дыма. Она оглядела по очереди обоих мужчин, которые взирали на нее, как на статую Командора, появившегося внезапно, чтобы потребовать у них счет их прегрешений. Затем, подойдя к окну, она решительно распахнула его, впустив в комнату сырой холод сада.

— Возле покоев женщины с родовыми схватками не курят, — сказала она строго. — И впрочем, мужчинам вообще нечего делать в такое время на женской половине. Уйдите!

Ошеломленные непреклонностью тона, мужчины переглянулись, но Ревекка уже открыла дверь, в которую она только что вошла, и властным жестом указала на галерею.

— Убирайтесь, говорю вам! Я позову вас, когда все закончится…

— Но… кто же вы? — еле удалось выговорить Жоливалю.

— Меня зовут Ревекка, — гордо ответила незнакомка. — Мой отец. Иуда бен Натан, врач квартала Кассим-паши… и господин Турхан-бей час назад послал за мной, чтобы помочь одной подруге, у которой плохо проходят роды.

Удовлетворившись этим, Жоливаль послушно направился к двери, но Язон с подозрением смотрел на эту надменную женщину, которую ее головной убор делал выше его.

— Турхан-бей послал за вами, говорите вы? Я в это не верю, так как здесь есть его личный врач.

— Я знаю. Джелаль Осман-бей хороший врач, но при родах он придерживается мнения правоверного мусульманина: женщина должна сама выдержать свое сражение, и надо, не вмешиваясь, дожидаться его исхода.

Но бывают случаи, когда нельзя слишком долго ждать.

Теперь, будьте добры, не заставляйте меня терять драгоценное время на ненужные объяснения.

— Идите же, — вмешался Жоливаль, увлекая строптивого американца. — Оставьте ее!.. Турхан-бей знает, что делает…

С прошлого утра ни он, ни Язон не видели хозяина Хюмайунабада. Он появился внезапно среди суматохи, вызванной призывами о помощи Жоливаля, и когда Язон, в свою очередь проснувшийся от криков служанок, пришел посмотреть, что случилось, мужчины столкнулись лицом к лицу.

Несмотря на опасения Жоливаля и пары коньяка, встреча прошла очень спокойно. Полностью владея собой, Язон Бофор горячо поблагодарил своего спасителя.

Он принес также, с неожиданной для такого человека деликатностью, полные такта извинения за грубое обращение с тем, кто появился на корабле в романтичном облике беглого раба. И Турхан-бей, словно состязаясь в учтивости, заверил своего бывшего нанимателя, что он не питает к нему ни малейшей злобы за обращение, в котором он сам виноват. После чего он попросил американца считать этот дом его собственным и распоряжаться его добром по своему усмотрению.