Две недели спустя я обнаружила, что собираются убить Флору. Я узнала об этом накануне, когда услышала, как мама спрашивает отца, хватает ли сена. Отец ответил:

— Послезавтра останется только корова, а через недельку мы сможем уже выпустить ее на траву.

И я поняла, что утром наступит очередь Флоры.

В этот раз я и не помышляла о том, чтобы наблюдать за происходящим. На такое можно смотреть лишь раз. С тех пор я не особенно часто вспоминала об убийстве Мака, но иногда на уроках в школе, или когда я стояла перед зеркалом, причесывая волосы и размышляя, буду ли хорошенькой, когда вырасту, та сцена вспыхивала в моем мозгу: я видела, как легко и уверенно отец поднимает ружье, слышала, как смеется Генри над бьющимися в воздухе копытами Мака. Я не испытывала какого-то большого ужаса и неприятия, как возможно испытывал бы городской ребенок: я привыкла видеть смерть животных, это была неотъемлемая часть нашей жизни. Но вместе с тем, мне было немного стыдно, и к этому чувству примешивалась недоверчивость, вынуждавшая меня держаться поодаль от отца и его занятий.

Был хороший день, и мы бродили по двору, собирая нападавшие за зиму ветки. Нам поручили эту работу, но кроме этого, мы сами хотели построить из них шалаш. Сначала мы услышали ржание Флоры, потом голос отца, потом окрик Генри, мы понеслись к сараю, чтобы посмотреть, что происходит.

Дверь конюшни была распахнута. Генри только что вывел Флору, а она вырвалась от него. Она свободно бегала по дворику, от одного конца до другого. Мы влезли на забор. Было здорово смотреть, как она бегает, ржет, встает на дыбы, гарцует и пугает, словно лошадь в вестерне, необъезженная лошадь с ранчо, хотя, в сущности, была просто старой тягловой гнедой кобылой. Отец с Генри бегали за ней, пытаясь поймать болтающуюся узду. Они пытались прижать ее в угол, и им почти это удалось, когда она вдруг, выпучив глаза, рванула между ними и исчезла за углом сарая. Мы услышали, как с грохотом свалилась ограда, когда она прыгнула через забор, и Генри крикнул:

— В поле ушла!

Это означало, что она направилась к длинному L-образному полю, примыкавшему к дому. Что, если она обошла центр и понеслась к проходу, а там калитка открыта… Сегодня утром на поле выезжал грузовик! Отец крикнул, обращаясь ко мне, потому что я находилась по ту сторону забора, ближе к проходу:

— Беги, запри калитку!

Я бегала очень быстро. Я помчалась через сад, мимо деревьев, на которых висели наши качели, перепрыгнула канаву и очутилась в проходе. Вот открытая калитка. Флора еще не выбежала, я видела ее на дороге. Должно быть, она бежала к другому краю поля. Калитка была ужасно тяжелая. Я приподняла ее от гравия и потащила поперек дороги. Я дотащила до середины, когда показалась Флора, она скакала прямо на меня. Оставалось только накинуть цепочку. Лайярд карабкался через канаву мне на помощь.

Но вместо того, чтобы закрыть калитку, я постаралась распахнуть ее как можно шире. У меня не было какого-то определенного плана, просто открыла и все. Флора, не сбавляя хода, пронеслась мимо меня, а Лайярд прыгал и кричал:

— Закрывай! Закрывай! — хотя поезд уже ушел.

Отец и Генри появились на поле слишком поздно, чтобы заметить, что я натворила. Они только увидели, как Флора мчится по направлению к трассе, и подумали, что я не успела.

Они не стали тратить время на расспросы, вернулись к сараю, взяли ружье и свои ножи и уложили все это в грузовик. Развернув машину, они поехали по полю по направлению к нам, подпрыгивая на ухабах. Лайярд стал их звать:

— И меня возьмите, меня тоже возьмите!

Генри притормозил, и Лайярда взяли. Когда они уехали, я заперла калитку.

Я была уверена, что Лайярд все расскажет. Я размышляла, что же такое со мной случилось. Никогда прежде я не ослушивалась отца, и теперь не могла понять, зачем я это сделала. Флора все равно никуда не денется. На грузовике ее, безусловно, поймают. И если даже сегодня утром ее не найдут, то кто-нибудь заметит ее и позвонит нам сегодня в течение дня или завтра. Поблизости не было необитаемых мест, куда она могла бы убежать, везде находились фермы. К тому же отец заплатил за нее, а нам нужно было мясо, чтобы кормить лисиц, нам нужны были лисицы, чтобы жить. Своим поступком я подкинула работы отцу, который и так работал предостаточно. А когда отец обо всем узнает, он перестанет мне доверять, он поймет, что я не всецело на его стороне. Что я на стороне Флоры, но это не принесет никому никакой пользы, даже ей. Но как бы там ни было, я не раскаивалась. Когда Флора неслась на меня, а я открыла ей калитку, это все, что я могла сделать.

Когда я вернулась домой, мама спросила:

— Что там случилось?

Я рассказала, что Флора сломала забор и убежала.

— Бедный отец, — сказала она. — Теперь ему придется ловить ее повсюду. Ну, тогда до часу дня нет смысла начинать готовить обед.

Она достала гладильную доску. Я хотела все ей рассказать, но передумала, поднялась наверх и села на кровать.

С недавнего времени я старалась поуютнее обустроить свою часть комнаты: накрыла кровать старыми кружевными занавесками, сама починила туалетный столик, приспособив оставшиеся от юбки лоскутки кретона. Со временем я намеревалась поставить какую-нибудь ширму между кроватью Лайарда и своей, чтобы отделить свою территорию. При солнечном свете кружевные занавески казались всего-навсего пыльными тряпками. Мы больше не пели по ночам. Однажды ночью, когда я пела, Лайярд сказал:

— Ты поешь, как дура.

Я все равно допела до конца, а на следующую ночь уже не пела. В принципе в этом больше не было нужды, мы перестали бояться. Мы знали, что в углу всего лишь старая мебель, всякий хлам и рухлядь. Мы больше не соблюдали правила безопасности. Я по-прежнему не спала, когда засыпал Лайярд, и рассказывала себе истории, но даже в тех историях что-то изменилось, произошло таинственное преображение. Рассказ мог начинаться, как и прежде, с захватывающей опасности, с пожара или нападения диких зверей, и какое-то время я еще продолжала спасать людей. Но потом все поменялось, и вместо этого кто-то спасал меня. Это мог быть мальчик из нашего класса или даже мистер Кемпбел, наш учитель, который щекотал девочек подмышками. С этого момента истории стали куда длиннее, потому что кроме всего прочего в них добавился мой внешний вид — какой длины у меня волосы, какое на мне платье. Но к тому времени, когда эти подробности обретали четкие очертания, интерес к дальнейшему сочинительству пропадал.

Грузовик вернулся позже часа. Кузов был накрыт брезентом, что означало, что там мясо. Маме пришлось снова разогревать обед. Отец и Генри в сарае поменяли заляпанные кровью рабочие штаны на обычную одежду. В умывальнике вымыли руки, лица, шеи, поплескали водой на головы и причесались. Лайярд поднял руку, чтобы показать полоску крови.

— Мы застрелили старую Флору, — сказал он. — И разрезали ее на пятьдесят кусков.

— Ничего не хочу слышать об этом, — сказала мама. — В таком виде к столу даже не приближайся. Отец заставил его пойти и смыть кровь.

Мы сели за стол, отец прочитал молитву, а Генри, как всегда, приклеил жвачку на вилку. Мы обожали, когда он отдирал ее. Мы стали передавать миски с разваренными овощами, от которых поднимался пар. Лайярд посмотрел через весь стол на меня и важно, отчетливо сказал:

— Это из-за нее Флора убежала.

— Что? — спросил отец.

— Она могла закрыть калитку и не закрыла. Она наоборот ее раскрыла, и Флора убежала.

— Это правда? — спросил отец.

Все за столом смотрели на меня. Я кивнула, с большим трудом проглотив то, что было у меня во рту. К моему стыду по щекам потекли слезы.

Отец отрывисто крякнул от досады.

— Зачем ты это сделала?

Я не ответила. Я положила вилку и, не поднимая глаз, ждала, когда меня отправят из-за стола.

Но этого не случилось. Какое-то время все молчали, потом Лайард как ни в чем не бывало сказал:

— Она плачет.

— Ну, ничего, — ответил отец. И тогда он снисходительно, даже посмеиваясь, произнес слова, по которым я поняла, что прощена и навеки свободна.