Голый подвинулся в сторону от двери, чтобы не заслонять свет. Посреди довольно просторной комнаты стоял крестьянин средних лет, усатый, сутулый, — и словно бы их ждал. Тут же они определили, что за бочкой, ларем и под кроватью никто не прячется, что вообще в доме, кроме этого человека, никого нет.
Хозяин, опустив руки, сурово глядел на пришельцев с таким видом, будто лишь на секунду позволил себе оторваться от работы и немедленно возьмется за нее снова, а они пусть себе что хотят, то и делают.
Голый с усилием произнес:
— Доброе утро, приятель.
Крестьянин прищурился, потом спросил: — Что нужно?
Голый пожалел, что не сказал партизанское приветствие. А не сказал он его не из-за малодушия, а потому что не хотел быть навязчивым. Он думал войти в дом, как входит свой брат — крестьянин, возвращаясь с поля или из леса, как входит добрый приятель, которого все знают в горном селе.
Он тоже прищурился и, помолчав, сказал:
— Не продашь ли нам немного хлеба?
Зеленые глаза крестьянина засветились насмешкой.
— Хлеб? Продать хлеб? А чем вы заплатите за хлеб?
— Вот часы у меня есть. Отдам за кусок хлеба.
Партизан протянул ладонь, на которой лежали ручные часы, и сам окинул их пренебрежительным взглядом. Ведь по сравнению со всем пережитым, по сравнению с трудностями, которые можно преодолеть, добыв краюху хлеба, часы — ничтожная мелочь.
— Часы? В самом деле?
— Да. Часы.
— Зачем мне часы?
— Конечно, зачем тебе часы! Но, понимаешь, мы голодны, и я предлагаю тебе часы в обмен на кусок хлеба, сколько дашь…
— Зачем мне часы? — повторил хозяин.
Партизан посмотрел на часы, круглые часы, снятые с руки убитого врага; задумчиво рассматривал он во мраке грязной крестьянской избы эту никчемную сейчас безделушку.
— Часы, — повторил он, не зная, что еще добавить.
— Зачем мне часы? — протянул крестьянин, опустив уголки губ и хитро прищурив глаза.
Вошел мальчик. Он поднял голову и, часто моргая, думал, что бы такое сказать, как помочь товарищу?
— Часы за кусок хлеба, — решительно произнес Голый.
— Да есть у меня часы, и не одни, — сказал крестьянин. — Погодите, сейчас покажу.
В голове Голого блеснула мысль, что крестьянин медлит неспроста, но он отогнал ее — все опасения пересилила надежда раздобыть кусок хлеба! Не будь мальчика, он вел бы себя иначе!
Крестьянин отошел в угол комнаты, отодвинул бочонок, поднял какую-то доску, засыпанную мусором, и вытащил большой деревянный ящик.
— Глядите, — сказал он, показав на него партизанам.
В ящике лежала старая меховая папаха, а в ней восемь ручных часов, двое — золотых карманных и с десяток украшений — браслеты, брошки, кольца, цепочки. Крестьянин сунул руку в папаху и поворошил свое добро.
— Видал?! Нужны мне твои часы!
Голый положил часы обратно в карман, опустил руку и стал пристально смотреть на крестьянина. Сощурив глаза еще больше, чем крестьянин, он смотрел на него не мигая. Хозяин по-прежнему неприязненно глядел на пришельцев.
— У меня часов сколько душе угодно. На мой век хватит, прожить бы столько! Нужны мне твои часы! Гляди, гляди! — радостно восклицал он.
Внезапно в избе потемнело.
Голый отскочил в сторону и навел пулемет на дверь.
В двери появился высокий молодой крестьянин с густой светлой бородой. На голове у него была меховая папаха, в руке он держал пистолет.
— Чего к отцу привязались? — крикнул он.
Голый молчал.
— Мы хотели купить хлеба, — сказал мальчик.
— Ворвались в чужой дом… — сказал бородач; он взял на прицел Голого и напряженно-выжидательно моргал глазами. — Чего к отцу привязались?
— Мы ничего ему не сделали, — сказал мальчик. — Пусть сам скажет. Мы ему предложили за хлеб часы. Он не хочет — ну и дело с концом.
— Дело с концом? Нет этому делу конца! Накидываетесь на людей в их собственном доме. Мы этого не допустим. Вам это даром не пройдет!
Партизаны поняли, что бородач тоже тянет время, явно ожидая подмоги.
Мальчик выхватил из кармана гранату. Она была без предохранителя.
— Мы мирно шли своей дорогой, — сказал он, — мирно попросили продать хлеба. Только тронь! Швырну гранату об пол, и мы все взлетим — косточек не сосчитаешь! Убирай пистолет и прочь с дороги! — закончил мальчик, подняв гранату. — Мы никому ничего не сделали.
Бородач задумался. Не опуская пистолета, он переводил взгляд с одного партизана на другого.
Голый безмолвно следил за каждым его движением: взгляд у него стал жестким, лицо побледнело.
— Нам жизнь не так уж дорога, — сказал мальчик. — Если и вам…
— Выходите, — оборвал его бородач. — Проваливайте! Нечего меня учить, у самого голова на плечах.
Он посторонился и дал им пройти.
Голый вышел спокойно, не спуская глаз с бородача, мальчик — за ним. Когда они очутились во дворе, бородач тоже вышел, все еще с поднятым пистолетом. По его физиономии было видно, что он по-прежнему колеблется и жалеет, что отступил от задуманного.
Партизаны внимательно следили за ним, отходя таким образом, чтоб не терять его из виду и не поворачиваться к нему спиной. Оба молчали. Казалось, все слова исчезли, — сейчас они были просто не нужны.
— Убирайтесь, — сказал бородач.
Голый был убежден в справедливости своего приговора. Как только он увидел золото, разговаривать стало не о чем.
Пристально вглядываясь в глаза бородача, он понял, что так уйти нельзя.
Стремительным движением он сунул руку за патронташ, выхватил пистолет и дважды выстрелил в грудь бородачу. Тот упал как подкошенный, а партизаны побежали со двора, торопясь укрыться в горах.
Старый крестьянин, остававшийся в доме, решил, что сын уложил обоих, и поэтому довольно долго во дворе стояла тишина. Партизаны рассчитывали на это и спешили воспользоваться передышкой. Когда они уже были метрах в ста от дома, раздался крик крестьянина.
— О-о! — вопил он. — Убили Мому-у-у…
Вслед за тем раздались шум, крики; вначале доносились отдельные женские голоса, затем голосов стало больше, к ним присоединились детские и мужские. Прогремело даже три выстрела. Голоса, отражаясь от горы, терялись в долине, уносимые ветром.
Партизаны шли шагом, чуть быстрее обычного. Мальчик один раз оглянулся. Голый упорно смотрел вперед. Очень скоро они достигли вершины. Они и сами не заметили, как это случилось, думали, что у них не хватит сил и на половину пути, и мысленно готовились к бою. Теперь, когда им открылось множество дорог: и густой кустарник, и еле видные тропы по лесистому склону, они опустились на камень у края тропы.
— Золото, — отдуваясь, процедил сквозь зубы Голый.
На околице села суетилась группа людей в черных меховых папахах с винтовками в руках. Люди шли в их сторону, но как-то нерешительно, вяло, около дома бородача каждый раз застревали. Наконец человек пять, растянувшись цепочкой, полезли в гору.
— Идут, — сказал мальчик.
— Золото, — все еще задыхаясь, сказал Голый.
— Прятались. Решили, что мы авангард, — сказал мальчик. — А увидели, что нас двое, и осмелели.
— Ты видел, а? Золото?!
Они встали и не спеша зашагали дальше. Торопиться было некуда. Свернули только на гребень горы, чтоб держаться выше и в случае надобности принять бой.
— Не очень-то охотно пошли они за нами — прослышали, верно, о пулемете.
* * *
Так они и шагали совершенно беззаботно, словно ничто не могло помешать им в пути; в желудке было пусто, голова кружилась, в глазах все прыгало.
Теперь между ними встала смерть. Бородач завертелся на месте, как бурав. Он падал на землю тяжело и, упав, превратился в обыкновенный темный бугорок, а потом — в темное бесформенное пятно. И вот крикнул отец. Партизанам показалось, что он закричал не от горя и отчаяния, а чтоб поднять тревогу, призвать свидетелей и, ликуя, обличить виновников.
Посреди двора осталось пятно. Мало-помалу в сознании мальчика оно превратилось в пятно среди бескрайней, солнечной, светлой, весенней чистоты.