Этот полувопрос-полунамек он оставил без внимания. Осмысливал свое. Таким образом, конец пути прошел при обоюдном молчании. Вновь она заговорила лишь тогда, когда автомобиль подкатил к подъезду, и она помогла ему выгрузить вещи.

— Занавесочка на месте, — махнула она рукой в сторону окна. — Спит твоя девочка. «Тойоты» нет, хотя это ни о чем не говорит.

Он не отвечал.

— На прощание я хочу, чтобы выслушал три моих совета. Они, возможно, противоречат друг другу, но цель у них одна — я хочу тебе добра. Во-первых, не принимай так близко к сердцу то, что я тебе сообщила. Я могла в чем-то ошибиться. Они могут быть просто друзьями. В конце концов, если даже она оступилась, прости ей. Она еще молода, и она, я думаю, любит тебя. Поверь ей, если она скажет, что это недоразумение…

— Зачем ты так уговариваешь…

— Я и так тебе столько навредила… Второй совет… Я думаю — уверена — что она там одна. Но все-таки… Лучше будет, если ты все же сначала позвонишь ей из автомата. И уйдешь. И придешь через полчаса. Понимаешь?

— Понимаю. Что в-третьих?

— В-третьих… Мы, женщины, не можем всегда быть последовательны… В-третьих… если что-то там, у тебя с ней, окажется не так… я могу не уезжать сейчас же, а подождать тебя внизу, в машине. Я думаю, что у тебя все будет хорошо. Уверена. И если ты не спустишься через полчаса, я уеду одна.

— Спасибо за советы. И, знаешь, я хочу кое-что сказать…

— Говори.

— Ты говорила о том, что во мне «всего хватало». Это не так. Кое-чего не хватало. И очень важного.

— Чего же?

— Я никогда не понимал тебя, как должно было. И даже попытки не делал понять.

— Только не вздумай говорить, что понимаешь теперь, — почти весело заговорила она. — Никогда не поймешь!

— Это тебе, на память, — он извлек из саквояжа набор французской косметики. — Спасибо тебе. Извини. Я тоже виноват перед тобой.

— Спасибо, — она чмокнула его в щеку. — Подозреваю, что ты вез это для другой. Но все равно спасибо.

Уже сидя за рулем, она приоткрыла дверцу и спросила негромко, одними губами:

— Подождать?

Он покачал головой, махнул рукой и сказал так же тихо, почти шепотом:

— Поезжай.

И она уехала.

Он не последовал третьему ее совету. Также, после некоторых колебаний, он отклонил и второй ее совет.

Да, он слышал о сверхделикатных мужьях, которые уведомляют жен за полчаса о своем возвращении из командировки. Чтобы не быть свидетелем неприятной сцены и не ставить в тупик жену. Но он не находил в себе внутренней силы поступить так же, хотя и порывался раза два подойти к таксофону. В конце концов, действительно ли такое уж это благородство, спрашивал он сам у себя. Может быть, еще благороднее было не допускать самой мысли о том, что в его отсутствие любимая женщина приведет гостя?

Представим себе, что Виктория его не встретила и ничего такого не сказала. Звонил бы он домой? Нет. Он постарался бы удивить Аню своим неожиданным появлением. Потому что верит ей… несмотря ни на что.

Мог ли он принять ее первый совет? Простить ей, что бы ни открылось? При мысли о том, что Аня могла лукавить с ним, нанести ему очередной удар, после того, как жизнь и так достаточно жестоко с ним обошлась, у него задрожала нижняя губа, как у обиженного ребенка. Он со страхом думал о том, что может произойти, когда он переступит порог своей квартиры. Утешения Виктории показались ему малоубедительными. Успокоить его могла только Аня — он ждал и хотел ее объяснений, рад был бы им поверить.

Возможно, предусмотрительнее было бы не открывать дверь своим ключом, а предварительно позвонить. Но, постояв у двери, он не сделал и этого. Предлог для оправдания его действий был прежний — он положил вести себя так, как если бы разговора с женой не было вовсе. Поэтому профессор тихонько, стараясь производить как можно меньше шума, открыл дверь своими ключами и перенес в квартиру чемоданы.

Она была у него — об этом говорили ее пальто и маленькие сапожки — те самые, в которых она провалилась в замерзший коровий след.

Разувшись, он на цыпочках прошел к спальне и заглянул в дверь. Никого. Странно, он ведь не запрещал ей ночевать тут, где было наиболее удобно. Может быть, ей не хотелось располагаться на его с Викторией брачном ложе? Так или иначе, он обнаружил ее в другой комнате — в кабинете. Там, где все начиналось…

Халатик, комбинация, белоснежные трусики — все это лежало у него на столе, рядом с собранием трагедий Эсхила и листами рукописи его монографии. Лучшего места для того, чтобы пристроить свои вещи, она здесь, видимо, не нашла. Так она поступила и тогда… И этот кощунственный акт, как это ни странно, не вызвал у профессора раздражения.

Хозяйка же вещей лежала, свернувшись в клубочек, на его разложенном диване и ровно дышала. Так спокойно спать мог только человек с чистой совестью. Или с железными нервами.

Почувствовав на себе его пристальный взгляд, она шевельнулась. Дрогнули густые, как чаща, ресницы. Расширились еще сонные, совершенно невинные глаза:

— Милый, ты вернулся?

Ее обнаженные, смуглые руки потянулись к нему.

На этот раз все произошло быстро, скоротечно — и бурно. После этого она вздремнула еще полчасика, а когда опять очнулась, не могла дать себе точный отчет в происшедшем. У нее даже не было полной уверенности, приснилось ли ей это или произошло наяву — этот короткий и мощный, как спринт, всплеск любви, с бурным, но непродолжительным финалом.

Она чувствовала, что он в эти полчаса так и не сомкнул глаз — просто лежал рядом с ней, иногда пристально вглядываясь ей в лицо. Один такой пытливый взгляд вновь разбудил ее.

Как хорошо, думала она, что я могу без боязни и притворства отвечать на этот тревожный, испытующий взгляд. Что нет нужды изворачиваться, прикидываться, искать себе оправданий… Те колебания, тот соблазн, которые ей довелось пережить, останутся при ней как сокровенная женская тайна.

Что тогда остановило ее перед последним шагом? Привычная боязнь унижения, стыда? Ее чувство к профессору?

Скорее всего, ее протрезвила внезапная догадка о том, что в тот момент она для Игоря представляла объект для легкого реванша за поражение с Мариной. Конечно, в действительности, это могло быть не так. Скорее всего, это и было не так. Но догадка, озарившая ее в тот момент, когда он бессвязно повторял «только один раз», сыграла свою роль.

Как хорошо было ей теперь! Как хорошо, что в тот момент она нашла в себе силы овладеть ситуацией и не только остыть самой, но и остановить Игоря! Счастье, что и он вовремя одумался и не стал делать попыток довести до конца начатое.

— Извини, Аня, — говорил он, опомнившись, я не знаю, что со мной произошло…

— Я не понимаю тебя, Игорь. Десять минут назад ты уверял что не можешь без Марины.

— Я и теперь скажу то же самое. Просто я совсем потерял голову. Понимаешь, вы обе чем-то похожи — своей естественностью, что ли. К тебе я пришел как к другу. А Марина, понимаешь… она такая… Видела, какие у нее глаза? Зеленые-зеленые… Такие бывают, наверное, у русалок. Я вдруг представил себе, что никогда больше не увижу этих глаз…

— Странные вы люди… — заговорила Аня, — ты знаешь, что-то похожее она говорила мне о тебе — после той встречи у меня… помнишь? Что же вы друг с другом не поделите? Пальму первенства?

— Она, правда, что-то такое говорила? — оживился Игорь. — Удивительно. В глаза она мне такого ни разу не сказала… Послушай, Ань, может быть, все-таки есть надежда…

— Надежда всегда есть, — отвечала Аня. — Попробуем что-нибудь придумать.

Таким образом, они остались друзьями. А то, что едва не произошло между ними, осталось их общей тайной, которую вряд ли стоило поверять профессору или Марине.

— Как поездка? Все благополучно? — спросила она у профессора, еще полусонная.

— Лучше, чем я ожидал! Великолепная организация, экскурсия в Афины, прекрасные доклады. Ты знаешь, мои коллеги из Британского университета…