Массовые аресты, ссылки и казни бывали в истории почти любого народа; случались они и в новейшее время, не только в варварском средневековье. Уникальность России не в том, что с ней это произошло, и даже не в том, что это приняло такие масштабы (хотя и маоистскому Китаю времен культурной революции до них далеко). Уникальность в том, что сегодня мы вспоминаем об этом как о норме. То есть ничего страшного, так и надо было. Иначе не получается.
У нас- де была история, великая и в победах, и в ошибках. Самоистребление времен Гражданской -общая победа: каков масштаб! Самоистребление времен сталинского реванша - еще один рекорд. Все это теперь повод не для покаяния, а почти для гордости: эк же мы сами себя. Никто другой так не сумеет, кишка тонка. Многие всерьез утверждают, что иначе не выиграли бы войну, не мобилизовали население, не подняли отечество из руин… Все правильно, мы молодцы.
Эмма Герштейн описывает человека, которого палач следователь подвергал запредельным унижениям. Потом, в бериевскую оттепель, человека выпустили, и он встретил следователя на улице. Завернули в рюмочную. Следователь разоткровенничался: «Да я знал, что вы невиновны». Человек спросил: «А что же вы тогда меня две недели голодом морили, а потом тарелку супа сапогом придвинули, в этот суп харкнули и смотрели, как я его ем?» Следователь задумчиво ответил: «Знаете, увлекаешься…» Они мирно допили водку, никто из них в стакан соседа не харкнул, и разошлись почти дружески. Таких историй было много. И следователей своих встречали, и конвоиров, и доносчиков. Любопытная статистика: около 80% арестованных в годы ежовщины сели по доносам, по инициативе снизу. Расстрельные и арестные цифры не навязывали, а спускали в соответствии с творческой активностью масс. Активность развернулась такая, что из полутора миллионов арестованных миллион двести человек были оклеветаны соседями, друзьями, коллегами. По возвращении Юрий Домбровский встретился с тем, кто его посадил. Глянув в насмерть перепуганные глаза, сказал: «Да ладно, пойдем лучше выпьем». И выпили. «Убить я его не смог», - признавался Домбровский.
В чем тут штука? В патологической доброте Домбровского? Не похоже, особенно если вспомнить его стихотворение «Меня убить хотели эти суки…». Как во время войны тихие обыватели (говорят, прежде всего бухгалтеры) вдруг превращаются в героев-полубогов, несгибаемых и профес-сиональных вояк, так и во время репрессий люди толпы становятся профессиональными страдальцами и профессиональными палачами. Выбор - дело сугубо добровольное, но третьего не дано. А потом, когда все заканчивается, они опять просто люди и переглядываются в изумлении: что это было?
Пароксизмы самоуничтожения настигают нацию регулярно: раз в сто лет, иногда чаще. И это, в общем, норма; то есть так мы к этому относимся. У нас не история, а механизм воздержания от нее, гениальная система самосохранения. Тут кажущийся парадокс, но на поверку ничего парадоксального нет: чтобы сохраниться в неизменном виде, нужно периодически самоуничтожаться. Упрощать культуру, разрушать социальные институты, сокращать население. Вроде как подстричься, ничего страшного.
Где ужас, с которым читали «Архипелаг ГУЛАГ», где слезы, сквозь которые смотрели сцену из «Покаяния»: женщина, рыдая, обнимает бревно с последней меткой, вырубленной мужем? Где искреннее отторжение самой возможности многолетнего, истового, кафкианского бреда, выпавшего нам на долю? Сегодня тридцать седьмой год воспринимается массами как естественное звено исторической цепи. Разговоры о том, что с нами иначе нельзя, ведутся уже в открытую.
Самое интересное в русских репрессиях 1937 года - их абсолютная немотивированность. Каждый слой общества считал, что метят именно в него: крестьянство - что истребляют земледельцев, партийцы - что Сталин вырубает под корень ленинскую гвардию, даже чекисты - что арестовывают в основном чекистов. Про интеллигенцию нечего и говорить, она всегда воображает себя главной мишенью. На самом деле брали всех без разбору, вопреки каким бы то ни было критериям. У меня в «Оправдании» высказана догадка: не «потому что», а «для того, чтобы». (Кстати, сходная мысль посетила Александра Кожева.) Но и эта гипотеза, увы, несостоятельна, потому что приписывает смысл тому, в чем смысла нет. Во Франции уничтожали аристократию и противников террора, в Германии - евреев и коммунистов, в Камбодже - горожан с высшим образованием. Везде критерий наличествовал и соблюдался, только в России торжествовала непредсказуемость. Впрочем, один критерий был, чисто ситуационный: те, кто успел донести раньше, сажали тех, кто собирался донести позже или вовсе не хотел доносить. И это единственное осмысленное основание, разделяющее страну на два класса - сажающих и сидящих. Все прочие разделения в нашем обществе, по большому счету, условны. При первом же сигнале сверху социум принимается структурироваться по этому образцу, добровольно, радостно, с опережением. Плюхается в привычное болото оргиастического самоистребления. Одним играть врагов народа, другим изображать его слуг. С полным сознанием обоюдного вранья. Сейчас уже и играют-то спустя рукава, третий сорт не брак. Даже особо не заморачиваются поиском доказательств, инсценировками, разветвленными теориями заговора: да, Вышинский старался, но он был романтик, а мы теперь прагматики. Нам главное - результат, а процесс - тьфу.
И это не вызывает в обществе никакого негодования. Более того: мы все время твердим, что хватит уже, честное слово, бить себя пяткой в грудь и каяться перед Западом. Зато у нас не было нацизма и мы не жгли напалмом вьетнамские деревни. Я понимаю трудности, с которыми сталкиваются авторы новых учебников истории: им ведь надо выдумать какой-нибудь смысл. А смысла нет, и как можно требовать от школьников, чтобы те усваивали уроки, когда главный пафос русской истории как раз и состоит в их, уроков, неизвлечении и неусвоении?
У нас сейчас вроде все хорошо, стабильно, репрессии пока не носят массового характера, хотя лента новостей суровеет с каждым днем: вот у банка лицензию отняли, вот журналиста на взятке поймали, вот налоговика ущучили. Начинают с тех, кого общество ненавидит, чтобы оно одобрило тенденцию, а там уж можно шерстить и само общество. Ноу-хау старое, как сама Россия, и отлично проработанное: хочешь сажать писателей - начни с РАППа, хочешь сажать подчиненных - начни с начальства. Точки перехода никто на радостях и не заметит.
Итак, все тихо-мирно, богато-вкусно. На дворе нечетный век, мы отдыхаем от потрясений четного, все происходит по мягкому, николаевскому варианту. (Николай, конечно, подмораживал страну, но в Сибирь ссылал не миллионами, а сотнями.) Откуда же нарастающее ощущение мерзости и тошности происходящего?
Кажется, я понял, откуда. На менеджерском волапюке это называется актуализацией национальной матрицы. А по-русски - воспроизводством национальной модели развития с попутным отказом от всех других рецептов. Такая мы страна. Не умеем стать другой. Пробовали, и у нас не получилось. Следовательно, будем жить, как раньше, но с иным выражением лица. Раньше стыдились, теперь гордимся. Вместо общенациональной депрессии девяностых - общенациональное ликование нулевых.
Так- то оно так, девяностые в самом деле были очень депрессивны. Но столь тошнотворны, как нулевые, не были, и объясняется это очень просто. Тогда мы еще не провозгласили себя венцом всех совершенств, а свой вариант развития -единственно подходящим, и теплилась все-таки надежда на то, что трудности временны, проблемы преходящи, а за далью непогоды есть блаженная страна.
Ключевая черта нулевых - безальтернативность. Всего и вся: истории, идеологии, персонально президента. Всякая попытка отступления от «национальной матрицы» заканчивается большой кровью и полным отсутствием денег. Вы этого хотите? Опять хотите национального унижения? Раскачиваете лодку? В таком случае вы несогласный, и с вами будет поступлено по всей строгости ОМОНа. Если же вы не поборник обнищания и унижения родины по образцу двадцатых и девяностых, то, вероятно, согласитесь поступать в соответствии с лозунгом момента: «Лопай, что дают».
