Был и биографический импульс к написанию настоящей книги. Пожар в феврале 1988 г. в Библиотеке Академии наук СССР (БАН), восстановительные работы, возбуждение уголовного дела по ложному обвинению в продаже библиотечных книг за границу — всё происшедшее казалось нереальным, выбивало почву из-под ног, оставило глубокий след во мне, не давало покоя, мешало жить, возникла очевидная потребность освободиться от того, что накопилось, переработать и выразить в документальной форме. Так в 1996 г. появился «Библиотечный синдром»[4]. Дальше — больше. Публикация книги и рецензии на неё послужили толчком к осмыслению отечественной библиотечной истории, а затем и желанию разобраться, почему же так сложилась судьба моей многострадальной библиотеки[5]?
Мысль о личной ответственности за всё, что происходит в библиотечном мире, мысль о своей причастности возникла, видимо, задолго до моей работы в БАН. Именно теперь, отдаляясь всё больше и больше от библиотеки в классическом её представлении, мы начинаем понимать, чем она для нас была и чего мы лишимся. Судьба библиотеки всё отчётливей ставит вопрос: а что будет потом? Парадокс — утрата традиционной библиотеки есть в то же самое время осознание её необходимости обществу.
Данная книга ни в коей мере не претендует на завершение библиотечной трилогии, поскольку в моих сочинениях нет сюжетного единства, нет единого состава персонажей. Рождается скорее триптих. Все три работы объединены только единством темы, рассматриваемой в разных аспектах: в социологическом, историческом и искусствоведческом. Это не попытка написать теоретический труд по библиотековедению и библиографоведению. Я убеждён, что комплексная библиотечная наука, при наличии необходимых предпосылок, вырастает из себя самой, изнутри. Её нельзя создать «кооперативными» методами, используя социологию, литературоведение, лингвистику, информатику. Другие науки её сами за нас не создадут, но она, формируясь изнутри, соприкасается с ними и крепнет.
И ещё. Книга, строго говоря, почти не содержит обобщений. В соответствии с замыслом все отобранные и описанные ситуации складываются воедино, но до какой именно степени, зависит уже скорее не от автора, а от читающего. Материал должен говорить сам за себя…
Предполагаемый читатель настоящей книги — это не только специалист, начинающий знакомиться с литературой по библиотечному делу и библиографии. Это и опытный пользователь библиотеки, в списке трудов которого не один десяток публикаций. Я бы очень хотел, чтобы с книгой познакомились не только коллеги-библиотекари, но и учёные в области общественных наук, изучающие документы в традиционной форме, а также специалисты естественнонаучного профиля, активно использующие в повседневной деятельности современные информационные технологии. Не исключаю, что проблемы, волнующие меня, заставят моих читателей задуматься, поразмышлять о библиотеке завтрашнего дня и шире — о путях развития научных коммуникаций.
Работая над симфонией в прозе, я старался следовать двум правилам, которые представляются мне очень существенными.
Правило 1. «… не мудрствуй лукаво, а давай как можно больше разнообразных примеров… нет надобности приводить однообразные цитаты; но исчерпать их разнообразие совершенно необходимо»[6].
Правило 2. «… давая примечания, нужно чувствовать, когда именно у читателя возникает вопрос, а не отвлекать его от книжки ненужными комментариями, не показывать без толку свою учёность»[7].
Не мне судить, как это удалось, но я бы хотел, чтобы читатель отнёсся к этому с пониманием.
Следуя композиции симфонии, книга состоит из четырёх частей, где у каждой в соответствии с замыслом есть свой сюжет, своё внутреннее движение, свой темп изложения материала[8]:
Allegro Moderato — умеренно скоро;
Andante — умеренно медленно;
Largo — широко, медленно;
Finale. Allegro — быстро, скоро.
Эта книга для медленного чтения. Я рекомендовал бы читать её, настроившись на «волну» автора: вникая в логику моих размышлений, следуя их интонации, возвращаясь назад, обращая внимание на примечания, ссылки, эпиграфы.
Итак, о тезисах, положенных в основу библиотечной симфонии. На мой взгляд, существуют, как минимум, три темы, в которых «пересекаются» Слово и Музыка. Перечислю их в порядке от общего к частному.
Первая тема — эпистемологическая. В её сферу входит интерпретация «пересечения» научного и художественного познания и осмысление в широком контексте. Литературы по этой теме достаточно, но она, как правило, носит описательный характер, представляя собой набор высказываний о взаимосвязи музыки и исследовательской работы и т.п.[9]
Опыт исследовательского подхода к изучению процессов научного и художественного творчества дан, на мой взгляд, в упоминаемом сборнике «Музыка и Математика» (1), а также в монографии В.А. Лекторского «Эпистемология классическая и неклассическая» (М.: Эдиториал УРСС, 2001. 256 с.). У В. Лекторского читаем: «Наука, как форма деятельности была бы невозможна, если бы бескорыстный поиск истины не был для неё идеалом и смыслообразующим ориентиром (хотя нужно признать, что «зазор» между этим идеалом и реальностью увеличивается по мере роста технологизации науки). Искусство всегда не только удовлетворяло индивидуальные интересы творца и потребителя, но и создавало особого рода связь между людьми (хотя в рамках технологического общества эта его функция всё более оттеснялась). Мораль исчезла бы, если бы не существовали моральные подвижники, которые не занимались исчислением собственных выгод, а жили для людей» (С. 35).
Вторая тема может быть определена как филологическая и музыкальная. Она связана с изучением «пересечения» не процессов познания, а — результатов, т.е. форм (жанров) представления смысла в литературных и музыкальных текстах. В числе первых, кто прикоснулся к этой теме, я назвал бы три имени: М.М. Иванов, А.А. Блок и М.П. Алексеев. Историко-критический очерк «Пушкин в музыке» музыкальный критик и композитор Михаил Михайлович Иванов (1849–1927) начинает так: «Наиболее обычное явление в литературном мире, когда дело касается трёх… «искусств»: слова, звука и движения, это — равнодушие литераторов к искусству звука. Писатели и поэты — совершенно естественно — интересуются драмою, нередко высказывают живейшее внимание… (…к балету) и почти всегда уделяют нуль внимания искусству звуков, даже и тогда, когда по какой-либо причине считают необходимым скрывать подобное своё безучастие… Одна из вершин нашей литературы и поэзии, Пушкин — интересовался ли музыкой?» (С. 1-2)[10].
Исследование М.М. Иванова интересно тем, что в нём, по-видимому, впервые дан анализ взглядов Пушкина на музыку и показано влияние его творчества на развитие музыкального искусства в России XIX в. М. Иванов приходит к выводу, что «… помимо его мыслей о силе и выразительности музыки, уже сами его произведения, по их гармоничности, по особой мелодичности стиха, по теплоте и разнообразию их лирики и яркости образов, представляют истинную сокровищницу для музыкантов… Мы увидим ещё не мало опер, источником которых послужит великий писатель, тем более, что даже далеко ещё не все его произведения послужили поводом для их музыкальной обработки» (С. 131; 136).
В творчестве Александра Блока идея музыки также занимала особое место[11]. «Музыка, — записал поэт 31 марта 1919 г., — есть сущность мира… Рост мира есть культура. Культура есть музыкальный ритм». «Настоящая книга, — по мысли Блока, — должна иметь своё звучание, обладать «музыкальностью». «Книга «Русь», — заметил он в 1909 г. в рецензии на сборник стихов С. Городецкого, — … лишена цельности. В ней нет упорства поэтической воли, того музыкального единства, которое оправдывает всякую лирическую мысль…» (С. 7).
