Я понимаю, что моя книга о Пространстве Библиотеки может показаться кому-то рискованной выдумкой. Библиотека — и вдруг рассказ о ней в музыкальном жанре, причём в одном из самых сложных — симфонии, жанре, переживающем в современном искусствознании не лучшие времена. Так не бывает — симфония в прозе. И зачем это понадобилось автору использовать приёмы музыкального искусства там, где господствуют Слово, Книга, Текст? Чтобы показать свою оригинальность?

Речь пойдёт о чём-то гораздо более существенном. С некоторым преувеличением можно сказать, что Слово и Музыка составляют два аспекта изучения одного и того же предмета. И Слово, и Музыка направлены на познание сущности человека, его места и назначения на Земле. Убедительно, на мой взгляд, эту взаимосвязь демонстрируют нотный лист, партитура, книга. В них указаны звуки, аккорды, ритмы, символы, слова, зашифрованы время и явления нашей жизни.

Подобные рассуждения (а они не только мои — об этом пишут многие авторы) наводят на мысль о том, что музыку можно понимать как отражение космоса в звуках, а математику, например, как отражение космоса в числах[1]. Рискну продолжить и добавлю, что в этом же ряду книга, собрание книг, библиотека есть отражение космоса в текстах. Восприятие звука, числа, слова имеют общую природу. С одной стороны, есть образ, который создал композитор и который только он смог облечь в форму музыкального произведения. С другой стороны, должно вызывать интерес исследование закономерности восприятия и более глубокого понимания музыки у всех, кто к этому стремится[2]. Также и текст. Есть образ, который создал автор и который только он один смог так представить читателю в своём сочинении. Но за всем этим стоят процессы творчества, вечные вопросы, которые интересно и поучительно прояснить не только для себя самого.

В настоящей книге я не ставил целью обогатить читателя новыми открытиями на этом пути. Моя задача намного скромнее. Мною двигало любопытство увидеть некоторые точки «пересечения» Знания и Искусства, Слова и Музыки. Другими словами, возможно ли, пользуясь только словом, сочинить произведение в духе музыкального жанра. Что нового для себя из этого можно извлечь? Попробую пояснить.

Многие из нас, кто посещал концертные залы, приобретали программу концерта с текстом, в котором представлялось то или иное сочинение — программное музыкальное произведение[3]. Этот текст по своей сути есть не что иное, как реферат-анонс, или расширенная аннотация, например на симфонию. В прозе. Читая его, слушатель музыки погружался в атмосферу ещё не звучавшего произведения, в то время, когда оно создавалось. После концерта, обращаясь снова к программе, я часто пытался сравнить текст реферата, составленный композитором или музыкальным критиком, и оркестровое исполнение. Иногда впечатления от «живого» звучания частично совпадали, иногда нет. Здесь важно подчеркнуть вот что. Если такая практика существует, то потребность слушателя в прозаическом тексте при восприятии музыки есть явление устойчивое. Понимание искусства достигает большей глубины при использовании текста в качестве вспомогательного источника.

В музыке в каждой ноте скрыто преобразование, доступное через музыкальный инструмент. Возможно ли авторские показания для инструментов привести в соответствие с показаниями чувств слушателей, воспринимающих звуки — сообщения? Если да, то в этом будет чудо интерпретации исходного текста. Чудо потому, что процесс интерпретации, как и процесс чтения, всегда остаётся тайной. Нельзя ожидать от всех слушателей одинаковой реакции. Интерпретация — есть творческий акт. Это — искусство. Само искусство есть форма интерпретации. Она учит человека подвергать сомнению очевидное и выходить за его пределы в поисках нового.

Если бы я музыкальными средствами смог выразить своё отношение к Библиотеке, то сочинил бы библиотечную симфонию, а не сонату или сюиту, например. Несмотря на то, что симфония, по мнению некоторых музыковедов, как жанр осталась в прошлом, и что любые попытки её возрождения есть не что иное как подделка под симфонию, я бы рискнул. И тональность бы взял соответствующую — ре минор, свою любимую. Но поскольку возможность написать симфонию осталась в прошлом, то можно попытаться найти и прочитать «ноты», в которых записана мысль Библиотеки. Передать их читателям, библиотекарям, которые, понимая эти ноты, услышали бы её «мелодию». Библиотека для человека, помимо материального, есть ещё и духовный инструмент. Пользуясь книгами, можно (или нельзя) заглянуть в свою душу, осуществить некий внутренний акт, который каждый совершает на собственный страх и риск. Лично для меня Библиотека не только понятие профессиональное, но и категория нравственная. Библиотека и её собрание сродни искусству, она составная часть того, как сложится или не сложится человеческая жизнь. В её жизни всегда есть какая-то нота, мотив, проходящий через пространство и время. И этот мотив посредством чтения связан с действием, через которое проявляются наши желания. Они выражаются в поступках в зависимости от того, что мы прочитали, что там сказано и что после этого возможно сделать.

Интуитивно я понимаю, что существует некое таинство рождения библиотекаря внутри человеческой личности. Мне это всегда представлялось нормальным и естественным: специалист прежде всего обязан чувствовать себя личностью, а затем уже профессионалом. Следовательно, библиотекарь не подчиняет в себе человека, напротив, всякое библиотечное знание существует внутри личности, в отвоёванном ею для себя пространстве свободного самовыражения.

Для меня как человека и специалиста главное — всегда оставаться самим собой, и это налагает печать на всё, чтобы ни делал и чтобы ни писал. Но только при одном условии: речь должна идти о предмете, «моя» связь с которым не подлежит сомнению. Тогда это «я» выполняет пассивную функцию, спокойно соизмеряя и соотнося избранную тему со мной. Хочу надеяться, что сказанное в какой-то мере объясняет, почему многие годы меня, библиотекаря, занимает проблема, которую по аналогии с «высоким искусством» я склонен называть «высоким профессионализмом».

Библиотечная профессия в России XX века, к великому сожалению, принадлежала к той разновидности профессиональной деятельности, которая не успела сказать своего слова до 1917 г. и которую непосредственно после 1917 г. почти никто уже не умел слушать; деятельности, задавленной сперва войной, революцией, потом идеологией. Она, собственно, оказалась разновидностью умственного труда без преемственности, без поколения. Почему так получилось? Думаю, что многие, и я в том числе, верили, что советское время пришло надолго. Человек мог быть счастлив или несчастен, но в глубине души он понимал необратимость того, что произошло. В такой атмосфере одни играли роль интеллектуалов, другие — интеллигентов, а третьи решили оставаться дилетантами. В поисках своего места в жизни часть из них пришла в библиотеки и занималась библиотечной работой. И всё-таки это были не худшие времена для нашей профессии.

Основное отличие современных библиотекарей и библиографов от их предшественников начала XX века видится мне в том, что сегодня использование документальной информации в библиотеке носит функциональный характер. Любая книга или периодическое издание воспринимается нами как часть некоего общего процесса: формирования фонда, библиографирования, поиска, обслуживания. Поэтому библиотечно-библиографическая деятельность перестала быть описанием только конкретного текста, рассматриваемого изолированно, вне функциональной связи с другими текстами. Она усложняется и становится искусством описания, носящим системный характер. И если мы с этим согласны, то очевидно, что такое искусство формируется на основе не только профессионального, но и собственного жизненного опыта библиотечного работника…