Ляля, хотя и не так часто, продолжала сниться, но Игорь редко пользовался услугами работницы, терпел до последнего, лишь когда зов плоти становился нестерпимым, открывал дверь в комнату при кухне и звал Симу. Лицо его выражало не страсть или хотя бы желание, одно нетерпение.

Она безошибочно определяла этот его особый, глухой тембр голоса, наскоро вытирала руки о полотенце, опустив глаза, боком, быстро проходила мимо него в гостиную и, не раздеваясь, не сняв растоптанных босоножек с пыльных ног, бухалась навзничь на низкую тахту. Диакон тоже спешно делал свое мужское дело, а сделав, брезгливо ретировался. Он никогда не ждал от женщины ответа, а почувствовав его, оказался бы сильно шокирован, как если бы дверь вместо скрипа вдруг запела оперную арию. Он не задумывался о причине всегдашней готовности и покорности Симы. Она была для него одушевленной вещью, в которой он изредка, наперекор себе, нуждался. И нужда была противной, и вещь малоценной. А значит, и грех невеликий.

Диакон включил в утреннюю и вечернюю молитвы дежурную фразу “Господи, не остави меня грешного, уподобившегося скотам неосмысленным, не отступись за невоздержание мое” и пришел к выводу, что в станичном приходе все складывается лучше, чем в монастыре, а раз так, следует обдумать перспективу.

Но судьба питает слабость к неожиданностям. Вот и Игорю, нащупавшему шаткое равновесие души и тела, она приготовила козни.

Жарким днем второго лета службы диакона хоронили умершую от старости станичную жительницу, совершенно ему неведомую. Отец Александр проводил отпевание по полной программе, значит, заплачено было немало. Вначале ритуал совершался в церкви, потом на кладбище.

Покойница, иссохшая старушка, невыразительностью лица походила на всех усопших. У гроба стояло много народу, как обычно в деревнях, где на свадьбы и поминки приходят без приглашения не только родственники, но и соседи, даже просто живущие на одной улице. Сдержанность не считается тут хорошим тоном, поэтому они громко причитают и льют по умершим обильные и искренние слезы, а потом так же охотно пьют за помин души до тех пор, пока грусть не сменится всеобщим весельем.

Цветами из собственных палисадников старушку завалили до самого подбородка. Мужчина, по виду нездешний, хорошо одетый, подошел, освободил от цветов ее руки, беспричинно поправил в них иконку, поцеловал на лбу бумажную полоску со старославянскими письменами и махнул рукой: заколачивайте!

Диакон взглянул повнимательнее на родственника, отдающего последние распоряжения, и обомлел: да ведь это Володька Кузьмин, с мехмата, капитан университетской команды по волейболу! Взаправду тесен мир. Прежде они дружили, потом Игорь из-за травмы бросил спорт, а приятель, наоборот, ушел в профессионалы. С тех пор не виделись, и вот Бог свел неожиданно в неожиданном месте, а может, неслучайно и в назначенном, ибо посылал диакону последнее испытание.

Владимир тоже узнал старого товарища, хотя удивился до крайности его виду и статусу, пригласил помянуть матушку. Диакон не отказался, забыл слова монастырского наставника: глаза и уши суть двери, через которые соблазны входят в сердца наши, и ничем так не грешит человек, как языком.

Игорь отслужил литургию и приехал к Владимиру, когда, напившись не допьяна, поскольку закуска была непривычно обильной, станичники уже разошлись. И вовремя, теперь поговорить можно без помех. Оказалось, Володька в мировые чемпионы не вышел, но долго и хорошо играл в команде известного спортивного общества, а теперь перешел в тренеры, зарабатывал достаточно.

— Чудеса, — покачал головой волейболист. — В одном городе жили — ни разу не столкнулись, а в родную станицу на три дня приехал — и такая встреча! Да ты выпей хоть сухого, что ли. Со свиданьицем!

Гость бокал только пригубил, и Владимир добавил с неожиданным вызовом:

— Или ты раб божий и ни в чем уже не волен?

Игорь с удивлением посмотрел на приятеля: видно, у него с Богом свои счеты.

— Нет, я истинно свободен, потому что стезю священника выбрал сам. А что до рабства, так не обольщайся, все мы чьи-нибудь рабы — или Бога, или дьявола, рядящегося в тогу страстей. Третьего не дано.

— Бог — это от страха, — убежденно произнес Владимир. — Если б смерти не было, никакой Бог не нужен.

— И то верно, — согласился диакон. — Христос дан смертным в утешение и во спасение. Земной конец наш — близко, далеко ли, однако настанет. Уже и секира при корени древа лежит, возвещал Иоанн Предтеча.

— Ты женат? — внезапно спросил Владимир, и тайная боль его сразу обнажи-лась. — Умерла, говоришь? Это еще ничего. А моя женщина меня бросила. Да как! Два года от мужа ко мне бегала, любила исступленно, каждый раз как последний, со стонами и слезами, даже крестик на время снимала — очень религиозная была, Бога своего боялась оскорбить. Уже договорились, что мужу скажет, разведется, и мы поженимся, тем более ребенка нашего носила. Однако все тянула, не решалась и

вдруг — исчезла. Совсем. Ни объяснения, ни записки, ни звонка! Будто я вовсе не существую.

— Обиделся. Сам бы позвонил.

— Так она же мне ни адреса, ни телефона не давала, чтобы муж не узнал, всегда сама свидания назначала. Я на все соглашался. Я так ее любил… Правда, возникало временами жуткое ощущение, что она любит во мне не меня, а кого-то другого. Думаешь, такое возможно?

— Женщины — существа опасные по своей сути, похотливее и невоздержаннее мужчин. Моя жена исключение, она была лучше меня, и я ее убил, — произнес Игорь, испытывая соблазн открыться, но не разъяснил подлинного смысла фразы.

Спортсмен сморщил лицо, принимая чужую боль и мешая ее со своей:

— А моя-то так сердечна, нежна, умна, волосы золотые. Ты глянь! — Обманутый любовник сунул Игорю небольшой дорожный фотоальбом. — Это мы два раза на юг ездили отдыхать. Посмотри, а я пойду чайник поставлю, чайку-то с матушкиным вареньем попьешь?

Владимир отправился на кухню. Диакон нехотя раскрыл альбом на середине и обомлел. Перелистал вперед, назад — все то же… Ошибка исключена: на него смотрела живая Ляля.

— Вот блядь! — с чувством сказал отец Игорь и перекрестился. — Прости меня, Господи.

От товарища по несчастью он свое открытие утаил. Никакой особой горечи, как и облегчения собственной вины, которая ни при каких обстоятельствах не могла стать меньше, диакон не испытал. Давно все было, много воды утекло. Как сильно, оказалось, он переменился, его мысли, устремления и чувства стали совершенно иными, его нынешняя жизнь не связана с прошлой. Теперь уже совсем.

Ляля ему больше не снилась. Ночные мучения кончились, но и что-то дорогое ушло безвозвратно. В остальном все было по-старому.

Минула неделя. Диакон все так же ходил на службы, а в свободные дни — в степь. Август выдался жарче обычного, поэтому прогулки пришлось сократить. Вот и нынче, в праздник Преображения Господня, видно, из-за духоты, клонило в сон, Игорь не мог пересилить расслабленность и встать на рассвете для утренней молитвы, провалялся в постели до завтрака, а в церкви, заканчивая просительную ектенью, вдруг забыл слова… Более того, когда после молитвы благодати Святого Духа и “Отче наш” толпа приблизилась, чтобы разобрать хлеба причащения, на мгновение ему показалось, будто один из прихожан держит в руке не просфору, но истинно тело.

Диакон устал. Приехав домой, он снял рясу, пообедал, лег на террасе и заснул. Проснулся часу в четвертом пополудни, голова гудела, во рту ощущался дрянной вкус. Шея под бородой вспотела, он вытер ее углом простыни и вдруг вздрогнул от омерзения — вспомнил сон. Будто стоит он у плиты и жарит на огромной сковороде цельного, только маленького, словно игрушечного, младенца, переворачивая его вилкой с боку на бок, чтобы подрумянился со всех сторон. А у ребеночка лицо, как на его собственных детских фотографиях.

И сон этот как-то был связан с видением во время сегодняшнего богослужения. Непонятная тревога сжала сердце диакона, он растер рукой занывшую грудь и прямо в длинной нижней рубахе направился в сад. Проходя мимо летней кухни, неожиданно для себя обратился к Симе: