{131}

ному смотрели на это даже такие святые отцы, как патриарх исихазма Григорий Синаит и его последователь Григорий Палама, о чем пишет в своем исследовательском труде игумен Петр (Пиголь): «К сердечному деланию призываются без исключения все. „И самих новоначальных не неуместно научать, чтоб внимали себе и навыкали вводить ум свой внутрь через дыхание. Ибо того, кто не стал еще созерцательным, никто из благомудрствующих не будет отклонять от некоторых приемов по введению ума в себя самого“^{71}, — говорит святитель Григорий Палама. Лишь в этом вопросе расходятся [их] точки зрения, ибо преподобный Григорий Синаит строго стоял на монашеских позициях и проповедовал учение о внутреннем делании исключительно инокам. Святитель же Григорий Палама, восприняв учение об исихии преподобного Григория, не только развил и теоретически обосновал его, но и сделал доступным для широкого круга духовно образованных людей»^{72}.

В «Добротолюбии» патриарх Филофей в главе «О том, что всем вообще христианам надлежит непрестанно молиться» пишет: «Пусть никто не думает, братья мои христиане, будто одни лица священного сана и монахи долг имеют непрестанно и всегда молиться, а не и миряне. Нет, нет — все мы христиане имеем долг всегда пребывать в молитве… И Григорий Богослов учит всех христиан и говорит им, что чаще надлежит поминать в молитве имя Божие, чем вдыхать воздух… Всех учит тому же, всех вообще: и монахов и мирян, и мудрых и простых, и мужей, и жен, и детей, — и побуждает их молиться непрестанно»^{73}.

Свт. Филофей рассказывает об отце святителя Григория Паламы, придворном сановнике Константине, ревностном делателе непрестанной умной молитвы, как об одном из многих подвизавшихся среди мира. Сей дивный Константин не только вращался в придворной среде, но был наставником и учителем царя Андроника и занимался каждодневно государственными делами, помимо своих домашних обязанностей (он имел большое имущество, множество рабов, жену и детей). При всем том он был настолько неотлучен от Бога и столь привязан к непрестанной умной молитве, что, забывая сказанное ему царем и придворными вельможами о государственных делах, нередко раза по два и более спрашивал об одном и том же. Вельможи, не ведая причины того, смущались и укоряли его за столь обременительную для царя забывчивость. Царь же, зная истину, защищал его и говорил: «У Константина есть свои думы, которые не дают ему иной раз со всем вниманием относиться к делам нашим». Премногое множество было в те времена и других подобных лиц, которые, живя в миру, всецело преданы были умной молитве^{74}.

Позиция защитников общедоступности сердечной молитвы, подкрепленная авторитетом святителей Григория Богослова и Григория

{132}

Паламы, продолжает существовать и в XIX веке. Ее последовательно придерживается свт. Феофан Затворник: «В сердце — жизнь, там и жить надобно. Не думайте, что это дело совершенных. Нет. Это дело всех, начинающих искать Господа»^{75}. «Дело в сердце иногда бывает только умное, умом совершаемое, а иногда и сердечное, то есть и начинаемое, и продолжаемое с теплым чувством. Се закон не одних отшельников, а всех, кои должны чисто Богу сердцем предстоять и пред лицем Его работать, то есть всех христиан… Сердечная молитва никогда не преждевременна. Она — начало дела. Утверждением ее в сердце дело Божие спеется»^{76}. «Плод молитвы — сосредоточение внимания в сердце и теплота. Это естественное действие. Достигать сего всякому можно. И молитву сию творить всякому, не монаху только, но и мирянину»^{77}. «Мысль, будто заниматься молитвою вам еще не время, — не верна. Все должны молиться сердцем и умом. Всякая другая молитва не молитва. Извольте же трудиться, не лениться»^{78}. «Всякому покаявшемуся, или начавшему искать Господа, можно и должно на первый же раз и преподать полное наставление в делании молитвы Иисусовой, а с нею уже вводить и во все другие, потому что этим путем скорее укрепиться можно, скорее прозреть духовно и дойти до мира внутреннего. Не зная сего, иные, или большая часть, останавливаются на телесных и душевных деланиях и почти праздно иждивают труды и время»^{79}.

Свт. Феофан вообще не склонен видеть существенного различия между монахом и мирянином, когда речь заходит о самом главном деле: «Расположение же ищущих спасения… одинаково у всех, монах ли кто или не монах. Разница только во внешних делах… Монахи-то ведь христиане… И миряне тоже христиане… Стало быть, монахи с мирянами сходятся в главном деле… Есть часть у монахов, не идущая к мирянам, но она касается только внешнего порядка жизни и отношений, а не внутренних расположений духа. Последние должны быть одинаковы у всех». Монахом святитель считает не того, кто облачился в клобук и рясу, но обладающего определенным духом: «Монах тот, у кого так устроено внутреннее, что только и есть Бог да он, исчезающий в Боге». Носителю такого устроения неважно, где жить, в обители или в миру, неважно, где находиться: «Когда в сердце монастырь, тогда строение монастырское будь или не будь — все равно. В сердце монастырь вот что: Бог да душа… Не надо думать, что Господь ближе к Киеву или Москве, Афону или Иерусалиму, нежели к другому месту. Место Его — сердце наше!»^{80}

В более возвышенном тоне, но по сути о том же, вещает великий ученик Симеона Нового Богослова прп. Никита Стифат, сам бывший пресвитером и насельником Студийской обители: «Говорят, слышал я, будто невозможно навыкнуть добродетели без ухода вдаль и убежания в пу

{133}

стыню, и удивлялся, как вздумалось им неопределимое определять местом. Ибо если навык в добродетели есть восстановление сил души в первобытное их благородство и сочетание воедино главнейших добродетелей… то пустыня излишня, когда мы и без нее входим в Царствие — через покаяние и всякое хранение заповедей, что возможно на всяком месте владычества Божия». И далее: «Быть монахом не то есть, чтоб быть вне людей и мира, но то, чтоб, отрекшись от себя, быть вне пожеланий плоти и уйти в пустыню страстей, то есть в бесстрастие»^{81}.

Вторит ему на страницах «Лествицы» и другой великий наставник: «Послушник есть тот, кто телом предстоит людям, а умом ударяет в небеса молитвою»^{82}.

На эту же тему размышляет в своих письмах свт. Игнатий: «Иисусова молитва — превосходное оружие противу всех страстей, превосходное занятие для ума во время рукоделия, путешествия и в других случаях… Упражнение молитвою Иисусовою приличествует всем вообще христианам, как жительствующим в монастырях, так и жительствующим посреди мира… Не подумай, что для научения безмолвию необходим затвор или глубокая пустыня. Нет! Гораздо лучше научиться ему между людьми при посредстве душевного подвига… Подвижник, воспитанный между людьми силою невидимого внутреннего подвига, бывает прочен, богат знанием и опытностию духовную, исполнен смиренномудрия, для ближнего — пристанище, сокровище… Если же вы хотите не встречаться с людьми, то это желание неправильное. Когда об этом спрашивал преподобный Дорофей своего старца авву Иоанна Пророка, то Иоанн отвечал, что удаление от встреч с людьми весьма вредно для не достигшего совершенства, потому что скрывает от него его немощи, открываемые людьми, и по этой причине делает его бесплодным»^{83}.