Слушая Хола, я ощутил в его поисках больше заинтересованности, — в том, как он постоянно просматривал книги и журналы, добросовестно посещал занятия и лекции. И все-таки в этом чувствовалась неполноценность и фрустрация. Он по-прежнему был несчастен, думая о работе, к которой самоотверженно готовился столько лет и которая теперь так или иначе занимала большую часть его времени. Неудивительно, что позднее на этом же сеансе Хол заметил:

— И поэтому я думал о том, чтобы перейти целиком к исследовательской работе или преподаванию, или иногда… У меня возникали такие мысли, что… ну, может быть, мне заняться преподаванием. Я имею в виду, что у меня хорошее место в колледже, и, думаю, я смог бы получить там полную ставку, и затем, быть может… Это могло быть довольно привлекательно — иметь умеренную учебную нагрузку и оставлять какое-то время для размышлений и…

— Хол, что с вами происходит? Кажется, вы не можете дать волю своим мыслям. Вы как будто выдыхаетесь, перебиваете себя…

— Нет, не знаю. Полагаю, я просто не уверен или что-то в этом роде. Я спрашиваю себя… — Он замолчал, не договаривая.

— Вы не хотите говорить?

— Что? О, нет, ну, в самом деле, нет. Я слишком много топчусь на одном месте. В любом случае, это все несерьезно, и не стоит тратить на это время. Кроме того, я бы действительно хотел вместе с вами подумать об идее полного перехода к преподаванию. Я знаю, что вы…

Но тон Хола заставил меня снова перебить его:

— У меня такое впечатление, Хол, что эта идея, о которой вы не хотите говорить, доставляет вам много беспокойства, хотя вы и говорите, что это несерьезно.

Теперь пауза перед его ответом была очень длинной. Он, очевидно, боролся с собой, и когда наконец заговорил, его слова звучали медленно и с большим напряжением.

— Хорошо. Буду с вами откровенен, но я хочу, чтобы вы знали: это просто одна из тех мысленных фантазий, которые бывают у всех. Я просто подумал о том, чтобы прекратить, вот и все. Ничего особенного, правда.

— Прекратить, Хол? — Я настаивал.

Было крайнее раздражение — или отчаяние? — в его голосе, когда он ответил.

— Да, прекратить, понимаете? Просто прекратить. Прекратить работать, заниматься психологией, прекратить все.

— Все?

В этот момент его голос стал совсем слабым. Борьба, казалось, прекратилась так же быстро, как и вспыхнула.

— Все вообще — прекратить жить.

В моем кабинете стало очень тихо.

Мое внутреннее напряжение странным образом спало. Не то, чтобы я сомневался в серьезности суицидальных импульсов Хола. Когда я думал об этом, я был крайне встревожен ими. Он собирался сделать это. И он спокойно мог это сделать. Я не мог этого недооценивать. Нет, странное облегчение стало результатом завершения. Каким-то образом последние пять или шесть недель я чувствовал присутствие в Холе какой-то угрозы, и никак не мог понять, в чем она заключалась. Я не мог даже найти подходящих указаний в том, что он говорил мне, чтобы проверить свою интуицию. Теперь все это обнаружилось. Хол размышлял о самоубийстве. И размышлял очень серьезно.

Я молчал, занятый собственными мыслями. Хол первый очнулся от задумчивости.

— Я не собирался пугать вас, Джим. Я не намерен делать ничего прямо сейчас.

— Если это когда-нибудь случится, я постараюсь, чтобы ни вы, ни моя семья, ни кто-либо другой… не были замешаны. Я знаю, что это значит для терапевта, если пациент кончает жизнь самоубийством. Фактически я не хотел говорить вам. Вы просто слишком быстро собрали все улики.

— Возможно, вы их плохо скрывали, потому что хотели, чтобы я знал.

— Ну, да, может быть, но…

— Вам сейчас очень одиноко.

— Да. Но я могу это выдержать. Его подбородок задрожал, но он пытался сохранить спокойное и печальное выражение, которое было у него все это время.

— По какой-то причине вы вынуждены скрывать свое одиночество и свою боль даже сейчас.

— Джим, Джим, это не принесет ничего хорошего. Я знаю, знаю. Вытеснить все эмоции наружу, да? Да, это действительно помогает, но только если у человека осталось что-то еще. Слишком поздно, или я слишком запутался, или что-то еще. Я не понимаю, что говорю. Это просто бесполезно, бесполезно.

Слезы брызнули из его зажмуренных глаз. Внезапно Хол расслабился и обмяк, позволив боли овладеть им. Он не делал никаких усилий достать салфетку, а просто тихо плакал без всхлипываний, содрогаясь всем своим большим телом.

20 декабря

Два дня спустя, в четверг, Хол по-прежнему пребывал в печальном настроении. Он не был по-настоящему подавлен, скорее, чувствовал себя смирившимся. Его состояние служило контрастом к праздничной атмосфере, царившей вокруг. В его присутствии было нечто зловещее.

— Хол, как вы чувствуете себя, ваш внешний вид говорит о глубокой печали.

— Я чувствую себя так, как будто сделал все, что мог, и теперь мне осталось только ждать. Ждать чего-то.

— Ждать…

— Не знаю. Возможно, чего-то, что меня отпустит. Я даже не знаю, что подразумеваю над этим. Нечто, что освободит меня. Возможно, это будет окончательно, конец всему. Возможно, это будет что-то, что избавит меня от необходимости все заканчивать. Я не знаю. Не знаю, Джим. Я просто должен ждать.

— Я буду ждать вместе с вами.

— Да, я знаю. И это много значит для меня.

— И для меня.

Мы долго вместе молчали.

15 января

Наступил новый день, и настроение Хола стало более беспокойным и раздраженным.

— Вы когда-нибудь спрашивали себя, почему вы занимаетесь этим дурацким делом? А я спрашивал. Просто мне именно это и нужно. Нужно, чтобы каждый сваливал все на меня. Миссис Кановски хочет знать, кто должен принимать решение по поводу денег в семье. За ней или за Германом должно остаться последнее слово? Ну же, доктор, каков ответ? Разве их не учили этому в средней школе? Потом мистер Байвард спрашивает меня со слезами на глазах, — спрашивает меня, понимаете? — что он может сделать, чтобы помочь своему сыну-подростку, который связался с плохой компанией. А молодой Билл Льюис смотрит на меня с большим уважением и хочет, чтобы я использовал все свои огромные знания (в конце концов, я же был профессором психологии в его колледже в прошлом году), весь свой запас знания, чтобы сказать, жениться ли ему на малышке Бетси Картер или просто переспать с ней, поскольку она не иудейка), и его семья закатила бы истерику, если бы он на ней женился. Простой вопрос, не так ли? Разумеется, статистика относительно межконфессиональных браков сделала бы ответ на этот вопрос простым для каждого, особенно для профессора или доктора. Затем есть старый добрый Бен Фоулер, пьяница, каких мало. Но он так раскаивается после каждого очередного запоя. «Доктор, как мне заставить себя бросить пить? Я знаю, это разрушает мою жизнь. Я скоро потеряю свою семью. Скажите, доктор, что говорят все ваши психологические исследования?» Ну вот, доктор Бьюдженталь, что мне им всем говорить, а?

— А что вы говорите, Хол?

— О, я чуть не забыл миссис Палмер, милую миссис Палмер. «Пожалуйста, проверьте моего сына с помощью тестов и скажите ему, в какой из областей его ждет самый наибольший успех. О, миссис Палмер, никогда не используйте сразу две превосходные степени прилагательного. Видите ли, я — профессор. Я знаю, как грамотно говорить. А что касается вашего сына… Ну, лучше поискать прилагательные самой, а заодно и приложения… Самой, Иокаста[7], самой».

— Ого! Они и правда достали вас, да?

— Они всегда это делают! Все эти милые люди. Все эти милые вопросы. Как мистер и миссис Грин: «Доктор, почему мы все время ссоримся? Мы действительно так сильно любим друг друга. Скажите, как нам перестать обижать друг друга». Так перестаньте! Довольно! Довольно! Я не могу этого сделать.

— И вы страдаете оттого, что не можете.

— Страдаю, черт возьми. Они платят свои деньги. Что мне делать, как вы думаете? Говорить «Не расстраивайтесь» и похлопывать их по плечу, как делали старые доктора? Нет, их этим не купишь. Их запрос ясен и внятен: «Вы доктор. Вы учились всему этому. Вы преподаете в колледже. Вы психолог! Вы должны знать. Должны! Скажите нам. Помогите нам. Мы отказались от необходимых вещей, чтобы заплатить вам. Помогите нам. Мы запутались в жизни. Помогите нам! Помогите нам!» Так что мне делать?