– Да нет же, – с горечью поправила его Катрин. – Они приезжали прошлой осенью. Беро д'Апшье был на крестинах моей дочери Изабеллы.

– Странный способ платить за оказанное гостеприимство! И думается мне, госпожа Катрин, они, должно быть, узнали, что мессир Арно снова ушел на войну. Ну и увидели подходящую возможность: Монсальви в руках женщины!

– Они это узнали, Николя, я даже знаю от кого. В Понсе я видела одного человека, который зажигал вязанку хвороста под ногами женщины, повешенной на дереве за волосы. Это был Жерве Мальфра!

Сержант сплюнул и вытер рот.

– Этот нищий ублюдок! Вы должны были его повесить, госпожа Катрин. Мессир Арно, уж он бы не замедлил.

Катрин не ответила и, сделав прощальный жест, направила лошадь к крепостной стене замка. Вот уже скоро два месяца, как уехал Арно, уехал в разгар зимы, когда все было окутано снегом и дороги стали труднодоступными, уехал, уведя с собой цвет знати, самых молодых солдат, тех, кто горел желанием отличиться в сражениях. В ожидании готовящейся военной кампании коннетабль де Ришмон, которого король только что назначил своим наместником в Иль-де-Франс, снова поднимал войска для штурма Парижа. Пришло время, чтобы отобрать у англичан столицу, терпевшую, судя по разговорам, большие бедствия.

Правда, на вечере по случаю праздника осени и крещения Изабеллы Арно пообещал своей жене, что они никогда больше не расстанутся и что она сможет следовать за ним, когда он снова отправится на войну. Но Катрин простудилась и была совершенно разбита. А сеньор, казалось, был даже удовлетворен, что ее болезнь освобождает его от обещания, которое он дал с ребяческой опрометчивостью.

– В любом случае ты не смогла бы следовать за мной, – говорил он ей в утешение, когда она глазами, полными слез, следила, как ее муж примеряет доспехи. – Будут суровые бои. Англичане цепляются за французскую землю, как раненый кабан за свое логово. А дети, все наши люди… Они нуждаются в своей госпоже, моя милая.

– Не нуждаются ли они также в своем сеньоре? Его им так долго не хватало.

С сурового и красивого лица Арно де Монсальви исчезло выражение добродушной радости. Складка недовольства сомкнула его черные брови.

– Они нуждались во мне, если бы им угрожала какая-нибудь серьезная опасность. Но, благодарение Богу, больше нет врагов, способных нам угрожать в наших горах. В Оверни уже давно нет английских крепостей, а те, чьи симпатии из-за дружбы с Бургундией могли бы быть на стороне англичан, не осмелятся более обнаружить себя. Что касается наемников, их время прошло. Нет больше Эмерико Марше, угрожавшего нашим землям и кошелькам. А король должен вернуть себе землю, данную ему Богом. Он не сможет называться королем Франции, пока Париж будет в руках англичан. Я должен идти туда. Но когда сражения закончатся, я позову тебя, и мы будем праздновать победу. А до этого, повторяю, тебе не грозит никакая опасность, мое сердце. Однако я оставляю тебе Жосса и самых закаленных моих солдат…

Самых закаленных, но главным образом самых старых. Тех, кто больше любил греть свои суставы в караульной комнате, попивая вино, чем сырыми ночами неусыпно стоять на страже на крепостной стене. Самому молодому, их начальнику Николя Барралю, было уже около сорока, а это был возраст очень зрелый в ту эпоху, когда долгожители были большой редкостью. Правда, был еще один сеньор на этой земле, Бернар де Кальмон д'О и его тридцать монахов; и Арно прекрасно знал, что это были за люди.

Итак, он покинул Монсальви заиндевелым утром, гордо восседая на своем боевом вороном коне, и злой ветер плоскогорья развевал его знамя. Мрачное, черное с серебром, оно составляло резкий контраст с яркими флажками, развевавшимися на копьях его рыцарей.

С ним были лучшие представители местной знати – все те, кто счел за честь следовать за графом де Монсальви на помощь столице: Рокморели де Кассаниуз, Фабрефоры де Лабессерт, Сермюры, сеньоры де ла Салль и де Вилльмюр, все сопровождаемые своим эскортом, преисполненные радостью оттого, что идут на войну…

Катрин с дозорной галереи замка смотрела, как они уходят под низкими облаками и прорываются сквозь резкий ветер. Ей так ни разу и не пришлось увидеть обернувшегося к ней Арно, чтобы послать ему последнее «прости». Она чувствовала, что если бы он мог, то послал бы лошадь в галоп. Ему хотелось поскорее присоединиться к товарищам по оружию, всем этим людям, для которых жизнь только тогда имела ценность, когда она проходила в смертельной опасности, в победах. Были еще и долгие годы братства, общих воспоминаний, радостных и трагических, полученные вместе раны.

Жизнь мужчин и среди мужчин! Жизнь, принадлежащая только им, где женщина, даже самая любимая, всегда будет только незваной гостьей!

«Его друзья ему по сердцу больше, чем я», – с горечью подумала она тогда.

Тем не менее ночью, предшествовавшей отъезду, его любовь граничила с неистовством. Он овладевал ею снова и снова до тех пор, пока наконец не был вынужден сорвать взмокшие простыни, обнажив нежное покорное тело и наполнив комнату победными возгласами. Никогда еще Катрин не знала его таким, не испытывала радости, такой огромной и такой опустошающей. Но в этой пронзительной радости странная мысль вдруг зародилась в мозгу Катрин, и, когда наконец монастырский колокол зазвонил заутреню и муж упал рядом с ней, задыхаясь и готовый, как обессиленный пловец, пойти на дно самого глубокого сна, она съежилась около него и, прижавшись губами к его мускулистой груди, прошептала:

– Ты никогда меня еще так не любил… Почему?

Уже сквозь туман сна он ответил:

– Потому что я этого желал… и чтобы ты не забыла меня, когда я буду далеко…

Больше он не сказал ни слова и уснул, крепко сжимая в кулаке влажную руку жены, как если бы боялся, что она отдалится от него хотя бы на мгновение. И Катрин поняла, что не ошиблась. Он решил очень просто: лучший способ не дать молодой жене забыть мужа – это заполнить долгое время своего отсутствия недомоганиями ожидаемого материнства. В общем, чисто мужское умозаключение и совершенно в духе ревнивого мужа. И в теплом мраке галереи на куртинах[1] Катрин улыбнулась.

Но эта безумная и последняя ночь прошла безрезультатно. И теперь, когда опасность обрушилась на Монсальви, Катрин была довольна, что все так случилось. Господи, что бы она делала с недомоганиями во время беременности теперь, когда ей надо было играть роль воинственной героини?

Небрежным жестом Катрин прогнала сожаления как назойливых мух. Не думая больше об этом, она пересекла барбакан[2] замка, и ей сразу бросилось в глаза царившее там оживление.

Двор жужжал, как майский улей. Повсюду носились служанки; одни несли корзины с мокрым бельем, другие везли на тележках тазы с водой, кувшины с растительным маслом и ставили их у пылающих костров, которые разжигали на крепостной стене слуги под присмотром Сатурнена, старого бальи. В одном из углов были заняты своим делом кузнец и оружейник, исторгая из наковальни искры и скрежет. Но на полпути между жилыми и кухонными помещениями, у печи, из которой женщины вынимали дымящийся и покрытый золотой корочкой круглый хлеб, Катрин заметила Сару, которая, сложив руки на животе, покрытом белым передником, верховодила этим беспорядком, такая же спокойная, как если бы этот день ничем не отличался от остальных. Жест ее руки и улыбка, обращенные издали к госпоже, были совершенно обычными, ни более быстрыми, ни более скованными. И все же еще до того, как Катрин успела отдать первый приказ, весь замок уже начал приготовления к военным действиям.

Впервые замку предстояло испытать неприятельский огонь. Не прошло и года с тех пор, как он был завершен. Монсальви выстроили на месте старой крепости Пюи-де-л'Арбр, разрушенной ранее по приказу короля; на строительство пошли значительные суммы, вносимые ежегодно их другом, торговцем Жаком Кером[3], которому в трудный момент Катрин внезапно решилась подарить самую роскошную свою драгоценность – знаменитый черный алмаз, находящийся теперь в сокровищнице Нотр-Дам в Пюи-ан-Велей.