Мало того, надо искренне полюбить эти дикие обычаи, думать как они, стать ими.

И только иногда в минуты остраненного просветления позволять себе быть неизвестным никем.

Каким ветром тебя занесло сюда? Что это за игра в бисер перед свиньями?

Но ее обязательно надо вести до конца, эту игру в аду.

Когда большинство тех, кого ты опознал как не-этих, уже там, тебе начинает казаться, что и сам ты не только здесь. Начинается жизнь пополам. Ведь больше вспоминаешь прошлое, чем живешь настоящим. О будущем говорить и вовсе не стоит.

Ты потихоньку переваливаешь через хребет существования и начинаешь все быстрее (сила инерции) спускаться туда, где генетический калейдоскоп играет хромосомами в угадайку. Какой узор сложится на этот раз?

Мы – абстрактное кружево космоса на покрывале майи.

Целый день перебирал книги для биографического словаря.

Публикации, публикации.

А ведь когда-то радовался этим изданиям. Вот – я!

А теперь – полное равнодушие.

«Я не знаю кому и зачем это нужно…»

И тем не менее продолжаю этот ненужник фиксировать здесь.

Ты – пишмаш.

VIII

Вчера, чтобы заполнить паузу между двумя делами, снова зашел на выставку Кудрякова в музей Ахматовой.

Там было какое-то мероприятие с неизбежной четой Фоняковых. Я тихо уселся позади. И вдруг слышу голос: «Вы Смелов?» Это блаженная смотрительница спрашивает. Догадываясь о разверзающейся бездне, вежливо отвечаю, – нет, – тщетно уговаривая себя: мало ли Смеловых.

Но нет. Блаженная, когда заканчивается собрание, настигает меня в другом зальчике. А я думала, вы Смелов! Помилуйте, он умер много лет назад. Я не знала, говорит смотрительница, лучезарно улыбаясь.

Я понимаю, что «жизнь наполовину» давно закончилась, и, может быть, мое неистребимое я – это хвостик ускользающей популяции семидесятников, которых вот-вот поглотит Стикс. Моя рожа еще видна на антрацитовой поверхности Черной речки. Она становится среднестатистическим выражением нас.

Вы Смелов?

Еще помню, как мы сидели с Кудряковым на кухне, в хрущевке у меня на Железняка. Выпивали. Он стал падать с табуретки. Тогда скрывался от милиции, его обвиняли в тунеядстве и хотели посадить. Мне помогла архитектура начала шестидесятых. Благодаря узкому коридорчику, Кудряков мог держаться за стены руками, а я поддерживал его за обширную талию. Так паровозиком доползли до дивана. Гран рухнул на него. И мощно захрапел.

Когда Гран строил мне времянку на 63-м километре Приморского шоссе, то он там оставался ночевать в импровизированном убежище из полиэтилена и лапника. Я ночевал в городе. Подходя к участку, еще за десятки метров слышал рулады мотора его носоглотки. Казалось, такая конструкция рассчитана на века. В этом храпе было что-то пантагрюэлевское, мощь органа.

А вот…

Сегодня же, будучи в гостях у Кирилла Козырева, я поведал ему новеллу «Вы Смелов?».

Он вернул ее в колею реальности.

Предыдущая выставка фотографий Бориса Александровича длилась месяц. И смотрительница сидела как раз напротив информации о нем, сопровождавшейся фотографией Бориса Смелова, на которой я и Гран стоим с дымящимися папиросами, после распития двух бутылок сухого в парадняке, на троих.

Лучезарная запомнила мою рожу, фамилию фотографа, а когда увидела меня, свела эти обрывки воедино: «Вы Смелов?».

IX

Летел на «Сапсане» в Москву. Офисный планктон поголовно ощерился ноутбуками. А я что-то писал в эту толстую тетрадь, водя по ней носом, слепнущий выродок рукописного века.

Люди безостановочно хватаются за мобильники, соловьиным трелям телефонов нет конца. За окном безмолвствует Россия. Ее уже никто не замечает. Наш паровоз вперед летит в пропасть будущего.

Вчера чуть ли не сутки мчался с приятелями (Наталья Азарова, Алексей Лазарев) на «Ягуаре» из Москвы на юг.

Первый раз в жизни побывал в Ясной Поляне. Минимализм толстовской могилы произвел сильное впечатление. В этом месте явно еще витает дух. Даже в доме он не весь выветрился.

А потом устроили пикник под Курском около тысячелетней каменной бабы, которую недавно выкопали. Это невысокое половецкое изваяние торчит на ровной тарелке поля, как символ мужества перед лицом беспредельности пространства.

Я здесь стою и не могу иначе…

В Харькове, который увидел уже поздно вечером, успели попасть во вторую по величине в Европе синагогу.

А я в этом городе почему-то все время думал о Введенском, которого отсюда увезли на смерть.

Вбегает мертвый господин.

Вчера впервые увидел (и услышал) про «Каменную могилу». Это под Мелитополем, около села Терпение и реки Молочная. Вместо кисельных берегов там уникальное природное изваяние, состоящее из превратившегося в плосковатые камни песчаника. Они лежат хаотично, кое-где между ними можно было ползать, чем не преминули воспользоваться пращуры, которые еще двадцать четыре тысячи лет назад начали там рисовать. «Тварь, твори» – это биологическая аксиома. О «подвале творческого дома» (Сологуб) вспоминал, когда ползал, как ящерица, между камнями. А на вершине этой груды затвердевшего песка стоял некто в священническом одеянии и проповедовал тетям-паломницам, поощряя их к священной войне за веру.

Это было так очевидно глупо, что даже не раздражало. Попирая ногами святилища древних, пастор урчал о преимуществах новых.

Какие могут быть преимущества перед Богом? Бред! Всякое существо само по себе символ веры. Даже клетка. Даже атом. Чтобы воплотиться окончательно, надо слиться с ними в одном ритме всего. Поэзия ищет именно это.

Утончить слух настолько, чтобы увидеть молчание Бога.

Тварь, твори!

Х

Прожито пять двенадцатилетних циклов. Вступаю в «детство старости». От «старости зрелости» здорово устал. Это время заканчивающихся ожиданий. Теперь следует ждать только одного события.

Оно настолько фундаментально, что невозможно к нему подготовиться. Все равно застанет врасплох.

Я дрогнет. Чем меньше его будет в загашнике, тем легче. Я-му сознания надо засыпать, что и пытаюсь сделать во всех своих словах и рисунках.

Сыпь, Семеновна!

Я смотрю на все амбиции коллег по цеху снисходительно. Каждый тащится за своим клочком сена с неистовым ослиным упрямством. Это типичное человеческое заблуждение, когда думают о своей роли в процессе, а не роли процесса в себе.

Кажется, я тут изящно свел Станиславского и Кафку.

Глядя на себя как на процесс, снимаешь множество идиотских вопросов.

Ты начинает высвобождаться в я. Это конгениально расщеплению атомного ядра.

Процесс пошел.

Я давно не было на юге. Созерцание курортных маленьких городков навело на мысль о вольерах. Тоже безмятежная жизнь без проблем. То же ублажение плоти.

Все хорошо.

Но как тупо!

И вот ночью, пролетая на машине мимо гипсовой девушки с птичкой, символизирующей Алупку, я сообразил, что это памятник Залупке.

Царство тактильности.

Генитальный рай.

Течка бархатного сезона.

Алые паруса продолжения рода.

ХI

Земля перестает быть для меня родной. Я чуть-чуть вышло из игры. Наверное, немножко сместил точку сборки. Всех жалко без исключения. И помочь ни чем нельзя. Только продолжать мычать эти бессвязные тексты.