На втором году обучения в Йелльском колледже Кристофер обнаружил блестящие способности. Он получил академический грант и в своем взволнованном письме сообщил нам о том, что закончит обучение за три года вместо четырех.

Я случайно узнала о том, что Кристофер навещал Коррин в школе, и она с гордостью демонстрировала его своим подружкам. Я представила, как она сидит, поджав ноги, на постели, рассказывает подружкам о Кристофере и о Рождественском бале в Фоксворт Холле. А они умирали от зависти.

Кристоферу минул двадцать один год. Он стал широк в плечах и вырос еще на три сантиметра со дня последнего посещения Фоксворт Холла. Во время летних каникул они также не расставались. Однажды Кристофер предложил мне покататься на лодке. А я в ответ заявила, что увлекалась этим спортом в юности, когда жила в Нью-Лондоне. И тут Кристофер сказал, что был в этом городе, и ему очень понравился порт. А Коррин добавила, что она была вместе с ним.

— Как? — не поверила я. — Я заехал к ней в школу, и мы вместе поехали туда на выходные, — ответил Кристофер.

— Мы знали, мамочка, — пояснила Коррин, — что это твоя родина, и очень хотели там побывать.

Они переглянулись, и что-то греховное было в их взоре.

Прошел еще один год, и вновь наступило лето. Оно принесло нам приятные новости. Вначале состоялся выпускной вечер Коррин в школе, а вслед за тем — выпускная церемония Кристофера в Йелльском колледже. Ему была оказана честь произнести выпускную речь. Все родители прослезились от его трогательных слов. Он говорил о том, что при утрате надежд, мечтаний или любимого человека необходимо не отступать от поставленной цели и воплотить свою мечту в жизнь. Радостные крики молодых людей не смолкали.

По случаю выпускного бала Малькольм сделал дочери роскошный подарок — кремовый кадиллак с откидывающимся верхом. Мы вели его по очереди, но чаще всего Малькольм и Кристофер. Коррин и Кристофер были на редкость спокойны. Мы сделали остановку в Атлантик-Сити, и Малькольм предложил устроить небольшую вечеринку в ресторане.

— Я хотел бы кое-что вам показать, дети, — объявил Малькольм. — Здесь есть танцевальный зал, отделанный золотом.

— О, папочка, не надо, прошу тебя, — взмолилась Коррин. — Мы с Крисом так устали, что кажется, могли бы проспать целый год.

— Да, — согласился Кристофер, — вчерашняя речь здорово измотала меня.

— Ну, может быть, устроим небольшую вечеринку в гостинице? — не сдавался Малькольм.

— Нет, нет, нет, папочка, — настаивала Коррин, — сходите куда-нибудь с мамой. Ну, представьте, что это вы — выпускники, а мы останемся дома и будем ждать вас. И берегись, малыш, тебе не сдобровать, если ты опоздаешь, — погрозила пальчиком Коррин.

Я понимала, что они действительно устали, и предложила Малькольму провести вечер вдвоем в небольшом ресторане. Мы едва притронулись к еде, как Малькольм произнес тост:

— Пусть наша чудесная дочь, возвратится домой и останется с нами навсегда.

— Давай выпьем за то, чтобы Коррин обрела все, что ей необходимо, и в любви, и в жизни, — поправила я его.

Мы вернулись в Фоксворт Холл поздно ночью. Дети сразу легли спать, они очень устали. Кристоферу не терпелось узнать, принят ли он в медицинский колледж. Он подал документы в несколько учебных заведений и был принят в колледж, где обучался его отчим. Коррин хотела поступить в Брин-Мавр, но я настойчиво рекомендовала ей колледжи Вассар и Коннектикут — колледж в моем родном Нью-Лондоне.

Утром, обойдя дом вместе с Джоном Эмосом, я направилась в свою комнату, чтобы разобрать почту. Вдруг из вороха газет выпал огромный конверт, на котором было написано мистеру Кристоферу Фоксвор-ту младшему и обратный адрес: Медицинский колледж Гарвардского университета. Я была взволнована, но не хотела открывать его. Это должен был сделать Кристофер. Но я, на мой взгляд, тоже имела право узнать важные новости. Мои пальцы дрожали, когда я разорвала конверт.

«Уважаемый мистер Фоксворт, С глубоким удовольствием сообщаю Вам, что Вы зачислены на медицинский факультет Гарвардского университета. С глубоким уважением.

Декан…»

Письмо выпало у меня из рук, на него капали мои слезы. Слезы радости. Прижав письмо к груди, я направилась к Кристоферу. Но его нигде не было видно. Комната была закрыта. Комната Коррин тоже была закрыта. Вдруг я услышала приглушенный шум в конце коридора. Шум нарастал. Он был похож на смех.

— Коррин, — услышала я шепот, — что бы стало со мной, не найди я тебя? Как я смог бы жить? Ты — моя жизнь. Ты — смысл моей жизни.

— Шшш, — сказала Коррин, — нас могут услышать.

— Я не боюсь. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы все знали об этом.

Свет излучался из двойных дверей лебединой комнаты. Сжав в руке письмо, я приоткрыла дверь. На постели лежали полуобнаженные Коррин и Кристофер. Они обнимались и тесно прижимались друг к другу. Ее голова была откинута назад, губы были искусаны до крови и слегка разжаты. Кристофер целовал ее обнаженную грудь!

Я была ошеломлена и с шумом закрыла дверь. Голова у меня закружилась от ярости и ужаса. Кристофер и Коррин! Они были любовниками! О, Боже, они ведь были брат и сестра! Что я наделала! Что все мы наделали! Я упала на пол, теряя сознание. Что делать? Должна ли я бороться с ними? Или мне следует рассказать им всю правду? Покарает ли их Господь за содеянное!

Вдруг надо мной склонилась фигура Джона Эмоса:

— Что случилось, Оливия? Почему ты лежишь на полу?

И вдруг его проницательные глаза увидели свет, исходящий из лебединой комнаты.

Он ворвался туда и увидел Кристофера с Коррин на лебединой кровати.

Казалось, Джон Эмос воплотил весь гнев Божий в своих проклятиях.

— Грешники! Осквернители! Как вы посмели опорочить этот дом? Весь гнев Божий выльется на вас. Это мерзкое, похотливое святотатственное кровосмешение. Бог сошлет ваши души в ад!

Я попыталась подняться, но Джон Эмос быстро захлопнул дверь — Ты — сумасшедшая женщина. Сколько раз я говорил тебе о том, что происходит прямо у тебя перед глазами, но ты и слушать не хотела.

Ты приютила дьявола в своем доме, женщина. Ты пригласила его, накормила его, пригрела его, а теперь он пришел, чтобы забрать твою жизнь.

Меня уносило в водоворот смятения и ужаса. Я чувствовала, что меня предали и ощущала себя злой, обиженной и истерзанной. И все же было во мне столько любви — но, боже мой, это была греховная, не угодная Богу любовь. Кто стал этому причиной? Была ли в том моя вина? Или случилось это из-за Малькольма и его похотливой родословной, которая теперь приближалась к своему конечному осуществлению?

Меня обуревала то ярость, то бесконечная жалость к ним. Я знала, что должна все рассказать Малькольму. Собрав все свои силы, я поднялась на ноги и сказала Джону Эмосу, чтобы он ушел. Затем, медленно, держась за дверь, дабы не упасть, я вошла в Лебединую комнату, и голосом таким странным и слабым, что я едва узнавала его, сказала Кристоферу и Коррин через пятнадцать минут быть в библиотеке Малькольма. Коррин старалась спрятать свою наготу за спиной Кристофера, а он стоял завернувшись в простыню. Глаза у них обоих покраснели от слез. Затем я тихо затворила за собой дверь и, пошатываясь, пошла искать Малькольма.

— Пожалуйста, возьми себя в руки, — сказала я, открывая дверь библиотеки, — случилось нечто ужасное.

— С детьми? О, Господи, неужели опять? — сказал Малькольм, поднимаясь во весь рост.

— Сын твоего отца соблазнил нашу дочь! — проинформировала я его.

Словами невозможно описать муку, которая исказила лицо Малькольма. Наблюдая за ним, я ощущала, будто вижу зеркало, в котором отражаются мои собственные чувства; и в то время, как в нем пытались взять верх ярость, горечь, ненависть и любовь к дочери. Но все же было одно чувство, проявляющее себя сильней других и подавляющее все остальные: ярость. Ярость, какой я никогда не видела раньше.

— Ну-ну, Малькольм, — сказала я, пытаясь предостеречь его.