— Ну что ж, будь что будет. Мне пора идти, — сказала я. — Завтра я приду к тебе раньше, чем обычно, потому что новая прислуга прибудет лишь к середине дня.

Я собрала связанные в узел роскошные волосы и направилась к двери.

— Оливия, — тихо позвала она меня.

— Да, дорогая? — обернулась я к ней.

— Не могу ли я сохранить локон; всего лишь маленький локон своих волос?

Я милостиво вручила ей яркий каштановый локон.

— Я не верю, что ты ненавидишь меня, — сказала она, — ведь так?

Я увидела страх в ее глазах.

— Конечно, нет, Алисия. Я ненавижу лишь то, чем ты стала, точно так же, я уверена, ты ненавидишь себя.

Затем я открыла дверь и вышла в коридор. Тихо закрыв за собой дверь и повернув ключ в замке, я словно замуровала ее. Звуки ее плача затихли в темноте коридора, так как я отключила свет. Тень, отброшенная окном, пролегла как черная стена между Алисией и ее спящим сыном, который будет ждать ее в мире света и движения снаружи.

Я быстро прошла через зал, пока не подошла к своей комнате. Судя по звукам, раздававшимся внизу, Малькольм еще не ложился спать, вероятно, работал за письменным столом в библиотеке. Я представила, как он сидит там и с ненавистью глядит на входную дверь, возможно, ожидая моего появления.

Но мне было уже неинтересно вести с ним переговоры. Все, чему суждено было случиться, случилось. Я измучила сама себя и направилась было в спальню, но вдруг остановилась перед трофейной комнатой. Какая-то злорадная месть зародилась во мне и сразу понравилась. Я открыла дверь, включила свет и направилась к письменному столу, за которым любил сидеть Малькольм, оставаясь наедине. Я поместила наволочку с роскошным шиньоном из волос Алисии прямо в центр стола и развязала узел, так что роскошные каштановые пряди лежали словно напоказ. Затем я повернулась, пошла обратно к двери, посмотрела вновь на зрелище изувеченных волос на столе, улыбнулась про себя и потушила свет. Некоторое время я стояла, прислушиваясь к звукам и голосам в доме. В эту ночь каждый скрип многократно усиливался. Ветер словно укутывал этот огромный дом, бешено кружился, словно перевязывал его невидимой веревкой. Потребуется много солнечных летних дней, чтобы растопить ледяную корку, покрывшую этот дом, подумала я. И все лето Алисии придется сидеть в темной, душной комнате под самым чердаком в ожидании появления ребенка, которого она не хотела, и матерью которого ей не суждено было стать. Это было похоже на тюремное заключение, где я исполняла роль надзирателя.

Мне совсем не нравилась эта роль, но Малькольм утвердил меня на эту роль, и я знала, что смогу победить его лишь тем, что исполню ее лучше, чем он мог бы подумать. Ему еще придется пожалеть об этой ночи, о том, какое зло он мне причинил и о том, что он заставил меня сделать для нее.

Я быстро прошла в спальню и бросилась в постель, которая стала моим единственным убежищем от сумасшествия Фоксворт Холла, что по иронии судьбы было одинаково справедливым для нас обеих, Алисии и меня.

Проходили недели, которые текли мучительно медленно, особенно для Алисии. Каждый день, стоило мне войти в комнату, она умоляла меня привести ей Кристофера.

— Если не сюда, — просила она, — то разреши ему постоять за окном, чтобы я могла полюбоваться на него, я не могу больше выносить нашей разлуки.

— Кристофер уже свыкся с тем, что ты уехала. К чему расстраивать его? Если бы ты любила его, Алисия, ты ничего не стала бы менять.

— Оставить все как есть? Я его мать. Сердце мое разрывается. Неделя здесь протекает словно год!

По утрам она жаловалась на тошноту. Вечерами она оплакивала маленького Кристофера. Она очень уставала, и все чаще я заставала ее лежащей на кровати в одежде и глядящей в потолок. Ее розовые щеки побледнели, и она стала отказываться от пищи, которую я ей приносила, а лицо ее принимало суровое выражение. Через 2 месяца после начала заточения в этой комнате у нее появились темные крути под глазами.

На голове у нее была шаль. Когда бы я ни вошла к ней, она не расставалась с нею. Наконец, я спросила почему.

— Я не могу смотреть на себя такую в зеркало, — отвечала она.

— Почему бы тебе просто не задернуть зеркало? — посоветовала я, хотя знала, что у каждой женщины есть тщеславие, а у женщин, подобных Алисии, его хоть отбавляй.

Несмотря на то, что она перестала пользоваться косметикой, и волосы ее были коротко подстрижены, я знала наверняка, что каждый вечер она садится перед зеркалом, воображая, что находится в спальне и вот-вот к ней постучится Гарланд, а, может быть, она решала, что будет делать с волосами, когда они снова отрастут, и она окажется на свободе.

Наконец, она приняла мое предложение и закрыла зеркало простыней. Разрушение ее красоты было лишь одной из сторон горькой реальности, которой она старалась избегать. Однако, стоило мне войти с подносом и увидеть здесь простыню, как я сделала вид, что ничего не заметила.

Она посмотрела на меня со своей кровати глазами, полными гнева и тоски. На ней уже не было шали; это было уже не обязательно, так как зеркало было занавешено.

— Я уже подумала, что ты забыла принести мне обед, — принялась она обвинять меня.

Снова в речи ее появилась резкость. В бешенстве она делала ударение на согласных, а все фразы произносила с падающей интонацией, почти по-мужски.

— Обед? Вот твой завтрак, Алисия, — поправила я ее. Что-то осознав, она вдруг испугалась и удивилась.

— Только завтрак. — Она посмотрела на маленькие часы, отделанные слоновой костью, которые стояли на шкафу. — Завтрак? — переспросила она.

Она медленно села на кровати и посмотрела на меня испуганными голубыми глазами. Она наверняка считала меня тюремщиком. Чего бы она теперь не захотела, ей приходилось спрашивать моего разрешения. Ее жизнь больше ей не принадлежала.

— А как мой Кристофер? Он скучает по мне? Он спрашивал обо мне? — требовала она немедленного ответа.

— Иногда, — говорила я. — Мальчики стараются отвлечь его от этих мыслей.

Она кивала, пытаясь воссоздать в памяти его образ.

Я тоже представила себе его, златокудрого Кристофера, на лице которого вновь появилась счастливая улыбка после первых нескольких месяцев грусти и разлуки с матерью. В его глазах вновь заговорила радость, когда вечером перед сном я читала ему его любимую сказку. Я уже потихоньку стала считать его своим сыном. Вместе с моими мальчиками он играл в детской. Мал и Джоэл обожали его. Он словно был воплощением всей лучеезарной красоты матери в ее самые счастливые дни. Но та солнечная радость не была соблазнительной, как у матери, она была ясной и открытой, страстной и невинной. Он любил меня гораздо нежнее моих со-бственных детей. Иногда я опасалась этого, потому что в жилах Мала и Джоэля текла кровь Малькольма. Каждое утро он подбегал ко мне с криком:

— Я хочу тысячу поцелуев и тысячу объятий!

Вот и вчера, когда я укладывала его спать, он посмотрел на меня ясными голубыми глазами и спросил: «Можно я буду иногда называть тебя мамочкой?» Разумеется, я ничего не рассказала Алисии об этом. Вместо этого я старалась обращать ее внимание на саму себя.

— Сегодня ты одета неряшливо, Алисия. Тебе следует тщательнее следить за собой, — упрекала я ее.

Она резко поворачивалась ко мне, говоря сквозь зубы:

— Это потому, что все дни я провожу в этой… этой уборной.

— Это больше, чем уборная.

— Солнечный свет поступает сюда из небольших окон здесь и наверху. Вчера я грелась в лучах солнца, пока оно не ушло, но потом я осталась в тени. Я чувствую себя словно цветок, который истосковался по солнцу, цветок, который чахнет в уборной. Вскоре я засохну и умру, и ты заложишь меня между страницами книги, — добавила она голосом, в котором смешивались гнев и жалость к самой себе.

— Тебе осталось пробыть здесь совсем недолго. Не надо без толку нагонять на себя тоску, — добавила я безразличным голосом.

Это еще больше разозлило ее.

— Можно мне выйти погулять ненадолго? Ты сможешь на время увести мальчиков из дома и…