Щетинки на ногах Антенссона торжествующе завибрировали.
— Неплохое представление, не так ли! — воскликнул он. — Не стану держать вас в неведении, коллеги. Дело в следующем: якорный канат натянут достаточно туго, чтобы передавать звуки, которые мы производим. Звуки усиливаются с помощью этого барабана-резонатора. — Он указал на цилиндр в полу. — Аналогичное устройство имеется и у мистера Клешнехваттера. Оно свободно скользит по канату благодаря четырем легкаменным роликам. Через эти же ролики колебания голоса мистера Клешнехваттера передаются на канат, канат вибрирует, и мы слышим его здесь. И наоборот.
— Значит мистер Клешнехваттер остался на льду… — проговорил я полувопросительным тоном.
— Да, — подтвердил генерал Антенссон.
Я промолчал, но отнюдь не от растерянности. Просто я не знал, как лучше выразить обуревавшие меня чувства. Подняться на головокружительную высоту и продолжать слышать тех, кто остался внизу — это было похоже на самое настоящее чудо! Переговорные трубки, которыми мы пользовались, передавши акустические волны на расстояние не свыше восьми стандартных длин. На большие дистанции приходилось посылать гонцов.
* * *
Мы поднимались и поднимались, и давно бы потеряли счет времени, если бы Клешнехваттер и студенты, посменно вращавшие барабан лебедки, не дали нам знать, что прошло уже два малых цикла. Профессор Трикликстон тут же засел за расчеты и вскоре сообщил: мы преодолели примерно одну сотую расстояния до геометрического центра нашего мира. По уверениям генерала Антенссона мы должны были достичь тверди значительно раньше: он верил показаниям приборов профессора Антенкера. О том же свидетельствовали наблюдения, проведенные подчиненными профессора сквозь разрывы в отражающем водяном слое.
К этому времени мы все чувствовали себя довольно скверно. Как объяснила нам почтенная мать Айсбергссон, давление воды заставляет сжиматься заполненные тяжелой жидкостью внутренние полости нашего организма и препятствует производству необходимой для жизни энергии. На основании своих экспериментов в барокамере она утверждала, что нам пока ничего не угрожает, если не считать постоянного ощущения дискомфорта. Но и к этому, сказала почтенная мать Айсбергссон, можно привыкнуть.
Я честно старался притерпеться и постоянно пил лекарство почтенной матери Айсбергссон, но все равно чувствовал себя очень усталым и слабым. Голова кружилась, а ощущение странной легкости во всем теле заставляло меня то и дело хвататься за скамью. Казалось, я вот-вот оторвусь от нее и взлечу к потолку, как самый настоящий легкамень. Отчего это происходит, я не знал. Можно было подумать, само строение моего тела изменилось, и теперь мир мертвых притягивает меня к себе с той же силой, с какой всего несколько циклов назад меня притягивал к себе лед. Зачем, спрашивал я себя, мы летим все выше и выше? И чем все это кончится?
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я пытался обсуждать с матерью Айсбергссон космологические проблемы и даже поделился с нею своей теорией об устройстве вселенной, которая, по моему мнению, действительно могла быть похожа на яйцо с несколькими оболочками.
— Яйцо — вселенная, вселенная — яйцо… Любопытная аналогия! — похвалила меня почтенная мать Айсбергссон. — Оболочка яйца предохраняет зародыш от паразитов, но пропускает воду и растворенную в ней тяжелую жидкость, служащую для питания личинки. Сама личинка, таким образом, существует в пространстве между оболочкой яйца и его центром, где собирается питательное вещество. Интересная идея, юный Хелицерис, и к тому же сама немного похожа на яйцо. Я имею в виду, что всякая теория должна некоторое время побыть в оболочке чьего-либо ума, прежде чем созреет настолько, чтобы вылупиться. Ни раньше, ни позже. У настоящего яйца только одна оболочка, и раскрывается она только однажды. Когда-то давно — еще до того, как появились ясли для молодняка — большинство личинок съедалось хищниками сразу после появления на свет. Так скажи мне, Хелицерис, если наша вселенная действительно похожа на яйцо, готовы ли мы к тому, чтобы самим разломать скорлупу? — Она немного помолчала, размышляя. — Лед, война, яйцо вселенной… Живые существа вылуплялись из яиц, жили и умирали, но ничто, похоже, не изменилось. Все осталось таким же, как много жизненных циклов назад.
Я сказал:
— Сколько раз появлялись и исчезали разные народы? Сколько раз было завоевано и утрачено знание? Сколько поколений солдат сражались и умирали за один и тот же лед? И как долго все это продолжается?
Почтенная мать Айсбергссон кивнула.
— Дольше, чем мы знаем. Дольше, чем мы в состоянии вообразить. Случается, теплопад вымывает изо льда артефакты — следы минувших эпох. Профессор Киркхвост из Четырех Долин статистически обработал все случаи подобных находок. Ему удалось получить очень интересные данные. Когда-то в наших краях существовала другая цивилизация — почти такая же развитая, как наша. Потом разразилась война, цивилизация погибла, а лед похоронил под собой все оставшееся… — Мать Айсбергссон тяжело вздохнула. — На основе средней скорости роста льда профессор Киркхвост высчитал, что с тех пор прошло около пятисот тридцати восьми больших строенных циклов, и вот теперь наш мир снова стоит на краю гибели. Конечно, это только гипотеза, но не исключено, что история имеет тенденцию повторяться.
Я представил себе, как в результате нашествия Западной империи мое открытие погибает, а потом, через пятьсот тридцать восемь больших строенных циклов, кто-нибудь повторяет его только затем, чтобы оно снова было утрачено.
— Что случается с личинкой, которая задерживается в яйце слишком долго?
— В конце концов ее съедают черви, скорлупа не вечна. Наша нынешняя оболочка, — Айсбергссон сделала круговое движение клешней, — тоже только кажется прочной. Похоже, твоя аналогия с яйцом гораздо шире, чем просто абстрактная модель вселенной. Это вполне конкретная гипотеза устройства нашего мира — чтобы в этом убедиться, достаточно только повнимательнее посмотреть на давно знакомые предметы. По-моему, в твоей теории содержится рациональное зерно, и со временем она может помочь нам лучше понять окружающий мир.
— Благодарю вас, мать Айсбергссон.
Она кивнула и отвернулась, давая понять, что разговор закончен. Я тоже чувствовал себя усталым — давление давало о себе знать, и мне было трудно сосредоточиться. Наш шар поднимался все выше, и его пассажиры становились все молчаливей и угрюмей. Разумеется, все мы волновались, хотя и старались этого не показывать. Сколько длин троса было на барабане лебедки Клешнехваттера? Я не мог вспомнить. Если мы ничего не найдем в ближайшее время, подумалось мне, потом мы уже будем не в состоянии что-либо сделать со своей находкой, даже если нам попадутся богатейшие запасы легкамня!
— Друзья! — неожиданно воззвал лейтенант-профессор Локаторис. — Я что-то вижу, и совсем близко, прямо над…
Внезапный удар сбросил нас со скамей.
— …Прямо над шаром!
Сначала мы живым клубком скатились к стене, которая вдруг превратилась в пол. Во всяком случае, ощущение тяжести было довольно отчетливым, хотя и слабым. Но прежде, чем мы успели с облегчением вздохнуть, шар начал раскачиваться, и вскоре мы оказались на потолке. Качка скоро ослабла, но нам все равно потребовалось немало времени, чтобы разобраться в мешанине клешней, ног, антеннул. В конце концов — с бесчисленными извинениями — мы сумели усесться в кружок на потолке, так как верх и низ поменялись местами.
Убедившись в нашей невредимости, генерал Антенссон подпрыгнул и, подплыв к барабану-коммуникатору, который оказался теперь над головой, уцепился за него обеими клешнями.
— Клешнехваттер! — громко позвал он.
Но ответа не было. Система передачи звуков работала при условии, что якорный трос будет натянут. Теперь он ослаб. Шар продолжал чуть заметно колебаться, и мы покачивались вместе с ним, чувствуя себя совершенно беспомощными.
Прежде чем хоть один из нас успел заговорить, шар резко дернулся и послышался странный чмокающий звук. Вскоре у нас появилось ощущение, что шар снова натягивает канат. Еще две минуты спустя мы услышали дребезжащий голос Клешнехваттера:
