— Вспомнил, товарищ капитан! Это он говорил не в июле, а в сентябре, и не на стрельбах, а в бане.

Еще один, незнакомый мне офицер, прошел мимо, сказал со злостью:

— Родину американцам продал, сволочь! За сколько — интересно?

— Если интересно, попробуйте сами, — ответил я, — вдруг офицерам платят больше.

Он хотел меня ударить, но подошел начальник конвоя — заседание продолжалось.

Уже до перерыва мне было ясно, что Мранов нашего «дела» не читал. В лучшем случае заглянул в обвинительное заключение.

— Значит, ты утверждаешь, что никогда, ни от каких иностранных разведок заданий не получал. Кто же тогда финансировал ваш преступный союз?

Даже мой следователь в конце концов отказался от таких нелепых вопросов.

— Ты клеветал на святая святых — нашу коммунистическую партию! — гремел Мранов. — Да как тебя после этого земля носит?!

— Кажется, это из другой оперы, — шепнул Денисов, — насчет клеветы на партию у тебя ведь нет?

Но Мранов не спутал. Раскрыв какую-то книжицу, надел очки, что-то прочел и сказал:

— Твой единомышленник, политический космополит, так называемый писатель Зощенко говорит о партии следующее: «Ни одна партия в целом мне не нравится. К примеру, кто такой Гучков? А черт его знает, кто такой Гучков!»

Мранов испепеляет меня взглядом.

— А ведь ты восхвалял этого самого Зощенко. Рассказики его поганые с эстрады читал! А это — антисоветская пропаганда. Ну, что скажешь? — он отложил книжицу.

— Скажу, что Гучков никогда не был коммунистом, и Зощенко в этом рассказе говорит о нем с оттенком презрения. Разве не ясно?

У блондинки-адвокатши вытянулось лицо, зато другая, похожая на мою тетку, сказала:

— Я поддерживаю довод моего подзащитного: Гучков действительно не был коммунистом, он принадлежал к партии кадетов. В деле, которое мы рассматриваем, нет обвинения по этому пункту, как нет и свидетельских показаний.

Мранов даже не взглянул в ее сторону. Военный трибунал в лице полковника Мранова презирал гражданских лиц, а в юбках — тем более.

Заседание продолжалось. Допрос свидетелей происходил приблизительно так: военнослужащего вызывали по фамилии, приказывали встать перед кафедрой и задавали вопрос: подтверждает ли он показания, данные им самим на предварительном следствии.

— Так точно! — бодро отвечал тот и, повернувшись на каблуках, уходил из зала заседания. Иногда их заставляли повторить то, что они якобы слышали от меня, и тогда начиналась неразбериха. Свидетели то ли забывали свои показания, то ли не хотели выглядеть в глазах сослуживцев подлецами и выкручивались как могли. Это не мешало Мранову заносить их показания в протокол.

Я взглянул на адвокатов: неужели не заявят протест? Но блондинка причесывалась, глядя в зеркальце, а дама с узлом волос перебирала бумаги…

И тогда я поднял руку.

— Гражданин председатель военного трибунала, как мы поняли, вам недосуг было прочесть материалы нашего дела, поэтому разрешите мне в двух словах изложить его вам, тем более что, вероятно, и прокурору это будет интересно.

Очередная «козья ножка» застыла в воздухе, глаза Мранова сделались белыми, сидевшие рядом с ним «подсолнухи» впервые осмелились взглянуть друг на друга, и даже сонный прокурор, казалось, с интересом посмотрел в мою сторону.

Догадываясь, что может сейчас произойти, я поспешно продолжил:

— Суть его в следующем: в полку служили четыре товарища — трое перед вами. Скуки ради один из них придумал некий союз, назвав его начальными буквами своей фамилии и фамилий своих товарищей: Денисова, Слонова, Полосина и Шевченко. Никому этот «союз» не вредил, и нет в его уставе ни единого пункта, который нормальный человек мог бы истолковать как противоправный. А вот мой следователь сумел это сделать. Для чего — не знаю, вас же прошу: прочтите наше дело! Тогда вы будете знать, кого судите и за что.

После этого наступила тишина. Все смотрели на полковника Мранова и на меня. В какой-то миг мне показалось, что в зале больше вообще нет людей. Но вот Мранов выкатил глаза и заорал, точь-в-точь как наш командир полка Грищенко на плацу:

— Молчать, негодяй! Молокосос! Вон! Все — вон!

Когда нас выводили из зала, адвокат шепнула:

— Не переживай, заседание переносится на завтра, а твоей маме я передам.

Сажая меня в кузов грузовика, начальник конвоя сказал:

— Ну, держись, парень! Самого Мранова на посмешище выставил!

Неотвратимость возмездия была для него так очевидна, что при возвращении в тюрьму он забыл о своем обещании «содрать шкуру» с меня.

Денисова и Полосина везли в другой машине, но в тюрьме по чьему-то недосмотру нас поместили в одну камеру. На восемь спальных мест приходилось сорок два человека. Не только лежать, но даже сидеть было негде, и ночь мы провели стоя.

Надо отдать должное моим товарищам: ни Денисов, ни Полосин ни разу не упрекнули меня в том, что из-за меня попали в тюрьму. О завтрашнем заседании мы почти не говорили — моя дерзкая выходка могла здорово навредить всем. Чтобы отвлечься, Денисов стрелял чинарики; Полосин, наверное, тосковал о съеденной еще утром так опрометчиво пайке хлеба; я сочинял стихи. Меньше полусуток отделяли нас от суда, который решит нашу судьбу.

Утром подали автомашину, известную каждому школьнику под названием «Черный ворон». Проходя в зарешеченный отсек, Мишка сказал конвоиру:

— Посторонись. Не видишь, правительство едет!

Конвоир выпучил глаза, но посторонился. Мы втиснулись.

Кроме нас троих в железном ящике было еще шесть человек, ехавших на свой суд, и среди них беременная женщина.

— Вас-то, солдатики, за что? — жалостливо спросила она.

— За неудачное ограбление ювелирного магазина, — сказал Мишка.

Бабенка взглянула на нас с уважением. Порывшись в мешке, протянула нам по пирожку с картошкой.

— А меня на бану[14] замели. У фраера два «куска» увела, а тут мент… Четвертая судимость. С малолетки тяну. На воле дольше двух месяцев не бываю. Вот, — она указала пальцем на свой живот, — одна надёжа. Спасибо конвоиру: посодействовал…

Теперь уже мы смотрели на нее с уважением: солдаты первого срока боятся, а молодая бабенка в четвертый раз чалится — и хоть бы что!

Вылезая из «воронка» в каком-то переулке, она помахала нам рукой.

Маму я увидел на том же месте. За сутки она еще более пострашнела, но опять мучительно выдавливала из себя улыбку: ей казалось, что это придаст мне силы… Милая, наивная мамка! Единственное, что мне сейчас было нужно, это чтобы ты оказалась за тысячу километров от Минска…

В коридоре ко мне подошла адвокат.

— Тебе надо извиниться перед председателем. От этого многое зависит, — движением руки она поправила волосы на затылке — совсем как моя тетка Лена.

— Много чести, — сказал я. Адвокат посмотрела на меня со страхом.

Военный трибунал заседал три дня. Из предъявленных нам обвинений не отпало ни одного — свидетели были дисциплинированными, — но история с союзом СДПШ даже Мранову показалась неубедительной. Однако Мранов не был бы Мрановым, если бы поступал согласно здравому смыслу. Он приговорил всех троих к десяти годам ИТЛ с последующим поражением в правах на пять лет — ровно столько, сколько по максимуму определяла статья.

Для нас такой приговор не был неожиданностью, зато моя мать восприняла его как беду. Когда конвой сажал нас в «воронок», она сделала попытку подойти ближе, но рыжий начальник конвоя отогнал ее, как надоевшую собаку:

— Пошла прочь, стерва!

Дверь «воронка» захлопнулась, машина тронулась. Я услышал отчаянный женский крик. Денисов взял меня за плечи, Полосин на всякий случай загородил дверь — вдруг брошусь!..

Только через год я узнал, что в тот зимний вечер моя мать долго бежала за увозившей нас машиной, потом споткнулась, упала на мостовую и вышибла себе передние зубы. В бессознательном состоянии ее доставили в больницу. Ко мне в лагерь она приехала со вставными зубами, но это уже другая тема.