Историк с жадностью ухватился бы за этот документ и, ликуя, объяснил бы учёному миру происхождение парламентарной формы правления. Мы знаем, что он был бы абсолютно неправ, что парламент возник задолго до XVIII в., что фактически он никогда не возникал, а постепенно развился из ассамблеи другого рода, что американская конституция просто местное видоизменение древнего института, созданное в соответствии с местными условиями и теми философскими теориями, которые мы можем восстановить, изучая Руссо, Локка, Гоббса и более ранних философов.
Представим себе, что у нас нет никаких документов о сословии пэров до Георга I, что самые ранние упоминания о пэрах относятся к царствованию этого монарха. Историки сразу бы сделали вывод, что сословие пэров создал Георг I, и приняли бы причины пожалования этого титула конкретным людям за мотивы, которые привели к созданию института пэров. Это было бы все равно, как если бы палеонтолог сказал: «Вот череп плейстоценовой эпохи, он самый древний из всех найденных. Следовательно, мы присутствуем при рождении человечества». Это был бы абсурдный вывод. Тем не менее, историки постоянно делают такие абсурдные заключения, когда теряют след; они считают, что след возник там, где они потеряли его, и не предполагают, что он мог исчезнуть раньше. В этой дурной привычке более всего виноваты греки. Они говорят, что Солон или Ликург создали тот или иной закон, устанавливают причины возникновения этого закона и дают нам понять, что он ведёт начало именно от этих законодателей. Современные историки слишком часто соглашаются и больше не исследуют этого вопроса. Они забывают, что можно возвратиться к старому закону, внося в него поправки. Недавно парламент проголосовал против работы театров по воскресеньям, но этот обычай возник не теперь. Мы знаем, что он восходит к древним иудеям. Недавний закон просто ещё раз подтвердил и применил к современности очень древнее табу.
Отсутствие письменных свидетельств не имеет никакого значения; только сравнительные данные могут привести к правильному решению. Так случилось, что относительно Ликурга у нас есть сравнительные данные. Мы знаем, что многие институты, приписываемые ему, существовали на Крите. Мы можем сделать вывод, что они гораздо старше Ликурга, что они восходят, по крайней мере, к ближайшим общим предкам спартанцев и критян. Если Ликург включил их в свои законы, то вполне вероятно, что он вновь подтвердил или изменил то, что уже существовало. Традиция также гласит, что Ликург ввёл металлические деньги в Спарте. Но металлические деньги очень широко распространены, они присущи не только Спарте. Сравнительные данные указывают на то, что они возникли не в Спарте. Если Ликург действительно включил металлические деньги в свои законы, то он, может быть, всего лишь настаивал на том, чтобы их сохранить.
Историк, который доверяет только документальным свидетельствам, никогда не проникнет вглубь и не увидит ничего, кроме случаев, которые выглядят, как истоки данного явления, а на самом деле представляют собой лишь эпизоды в процессе развития. Спросите его, например, о происхождении ордена нищенствующих монахов. Он начнёт рыться в библиотеках в поисках документов, он напишет историю серых монахов, начиная со св. Франциска, основателя этого ордена. Он будет считать, что ответил на ваш вопрос.
Но в то время была мода на монашеские ордена: братство крестоносцев было создано на десять лет раньше, в 1198 г., в Риме, орден чёрных монахов — в 1206 г., орден белых монахов — около 1238 г.[24]link. Но их истоки следует искать в обществе, существовавшем на Востоке не позднее XII в. Очевидно, идея пострижения в монахи носилась в воздухе. Ни св. Франциск, ни основатели других орденов не изобрели их, а только переделали. Они были не авторами, а орудиями эволюции. Эта эволюция началась до них. Где и когда она возникла? Письменные свидетельства никогда нам об этом не расскажут.
Историк-компаративист обращается к существующим институтам. Он находит на Цейлоне монашеский «орден», очень похожий на европейский, что подтверждает их общее происхождение. Здесь ему на помощь приходят прямые свидетельства. Тексты, надписи, барельефы, гробницы дают ему возможность установить, что сингальское монашество восходит к тому, что было примерно в 500 г. до н. э. в Непале. Однако свидетельства указывают на то, что и это не было самым началом, что другие подобные «ордена» были основаны в тот же период, один из которых — джайнский — до сих пор сохранился в Индии. Будда, основатель сингальской разновидности этого «ордена», как и св. Франциск, очевидно, развил существовавшую до него идею. Происхождение этого «ордена», как и всякое происхождение, лежит далеко за пределами досягаемости письменных свидетельств.
Письменные свидетельства могут только подтвердить гипотезу историка-компаративиста. Они рассказывают нам о буддийских миссиях к западу от Индии, восходящих к 250 г. до н. э. Они свидетельствуют о значительном проникновении восточных идей в Европу в средние века, включая буддийские легенды. Общеизвестно, что христианский св. Иосиф не кто иной, как Будда, и что эпизод с корзиной в «Виндзорских насмешницах» изображён на буддийском барельефе, относящемся к I в. до н. э.
Правда, нет никаких документов, свидетельствующих о распространении монашеских орденов из Индии в Европу. Но нет и документов о том, что человекообразные обезьяны пришли на Борнео или в Африку из общего центра. Мы не можем увидеть и никогда не увидим, как они пришли. Мы можем найти ископаемых обезьян на всем пути от Малезии до Центральной Африки, но мы только предполагаем, что у них был общий предок и что именно они прошли этот путь.
В Темзе водится гольян. Он есть также и в Северне. Эти реки никак не связаны между собой, а гольян не выходит в море и не путешествует по суше. Разве зоолог делает из этого вывод, что бог создал одну пару — самца и самку — и пустил её в Темзу, а другую пару — в Северн? Нет, он уверен, что все гольяны в любой из этих рек произошли от общего предка и перешли из одной реки в другую или из какой-то третьей перешли в обе. Потом он ищет доказательства того, как это произошло. Если он их не находит, то не отказывается от своего убеждения, а скромно признает, что у него не хватает знаний.
Учёные, изучающие человека, археологи и антропологи, менее скромны, они реже признают свои ограниченные возможности. Если они не могут увидеть миграцию какого-либо народа или обычая, то они приходят к выводу, что никакой миграции не было. Если вы не можете представить письменного свидетельства, что народы пришли из Старого Света в Новый, они отрицают существование такой миграции. Если они не видели, что дольмены бродили по миру и пришли откуда-то в Англию, Индию, Африку, они заявляют, что это не доказано, а для них это все равно что опровергнуто.
Это не доказано и никогда не будет доказано, если под доказательством понимать, что мы действительно видели происходящее или знаем кого-то, кто видел. Но доказать — это не значит видеть; это значит дать исчерпывающее и единственно возможное объяснение разрозненным фактам. Может быть, когда-нибудь будет найдено другое объяснение, но пока наша гипотеза, если она представляет какую-нибудь ценность, поможет нам добиться успеха, а это единственное, что имеет значение.
В науке, так же как в судопроизводстве, косвенные свидетельства не являются заменой низшего порядка для прямых свидетельств; на них основано знание.
Перевод с английского В. Д. Медвинской
