скупую свою слезу?.. Нет, небо смолчит.
Все же я – не Христос. Я сильнее. Но сила моя – слабость моя. Чтоя скажу я вам, идущим
за мной? Смогу ли что-то сказать?
И великая истина станет великой ложью. Нет никакого света и никакой тьмы. Есть
повсеместная обыденная серость. И безуспешная попытка к бегству от нее. К побегу от
смерти.
Все линии однажды сходятся в одной точке. Обязательно сходятся, куда бы они не шли.
Я роняю слишком много слов (пустых слов) только для того, чтобы однажды вот так
найти одно единственное слово, свою точку пересечения всех линий. Уже час как я умер.
Умер лишь для того, чтобы заново родиться. И снова куда-то идти, к чему-то стремиться, снова от смерти – и к смерти же – бежать. Таков закон, которому я не в силах
противиться, и никто не в силах.
Но идите же – и вы придете. Я сам разбил себе череп кастетом; перешагните через меня и
идите. Моя тень, отделившаяся от тела, пойдет за вами следом. И сотни других теней и
потерявших смысл картинок, и Она.
Познайте себя, узрите в себе своего смертельного врага. Бес и ангел – это все я, это все
вы – каждый из нас.
Артист вновь на сцене, его герой живет; и факелы дышат, и трубы гудят.
Песнь Смерти.
Гори огонь, курись ладан, лейся свет…
Звон и тени кружат в дикой пляске;
Йокс, носум, хрусталь сердец играет бликами,
Шаловливыми огоньками.
Страх отступает, шаги в глубине, бред –
О, Индра, усмири свои громовые стрелы!
Я мертв и костер души догорает,
Старуха сыта – кровь моя – ее пища!
Услышьте меня, о духи Тьмы,
Изгнанники, плутающие в ночи, –
Сыны Локи, стражи Утгарда:
Те, кто замер у Врат Преисподней.
Услышьте шум крыл – то дети Одина,
Лебеди крови – вороны летят на Север,
Заслоняя собою свет, в гости к Хель:
Она зовет их на свой пир.
Конец Времен близится, дети Пророка –
Берите свои мечи и стрелы, идите же,
Ищите – и вы обретете, сражайтесь –
И боги битв возлюбят вас!
Инши, ситур, эйос, унт – гори! Пылай!
Там земли и моря; орлиные утесы –
Гордость пламенной стихии…
О, надменность Ветра! Прими мой ропщущий дух!
Возьми мои страхи и дай взамен сил!
Трубы зовут меня к сраженью – я готов!
Я смеюсь и чист и свободен мой разум,
Волны и морская соль – кровь и вены мои!
Смерть кукловода
Истинный реализм заключается не в том,
чтобы доподлинно нарисовать
действительность, но в том лишь, чтобы
наиболее правдиво ее придумать.
Так говорят на Той Стороне.
Когда кукловод создает куклу, он дает ей все: руки, ноги, голову. И все-таки даже самая
сложная кукла не способна ожить. Она просто-напросто неполноценна. Разум – вот чего
не хватает кукле.
Семен шел на день рождения. В подарок нес трехлитровую банку скверны. Скверна была
хорошая: черная и густая – самой лучшей перегонки.
Черное солнце закатилось за крыши новостроек и там в агонии испускало черный,
смолистый туман. Этот черный туман теперь был единственным напоминанием об
ушедшем черном дне.
А ночь была очень даже светлая. Белый и до тошноты яркий свет слепил: тут не то что
дороги – собственных рук не увидишь. Семен не спешил: звали к половине девятого, стрелки же его часов сейчас только перевалили десять часовых делений.
Вдоль тротуара были разбиты грязные, неухоженные клумбы. Цветы на них росли
безнадежно весенние и соответствующе прекрасные: черные и вонючие, словно фекалии.
Только-только закончился дождь. На асфальте поблескивали лужи блевотины – остатки
обильного зимнего ливня. Хорошо было в этот ранний вечерний час и дышалось вольно, до боли в груди и туберкулезного, истерично-заливистого кашля. Семен и кашлял от
радости и сплевывал плотными сгустками крови вперемешку с мокротой.
Людей попадалось мало, а те, что попадались, большинством своим шли на
четвереньках, лаяли, плевали. Один мужчина помочился на фонарный столб и с гордым
видом побежал через дорогу. Интеллигент, видимо.
Другой подошел к тому же столбу, понюхал и пошел своей дорогой. Этому что-то не
нравилось. Здесь вообще много было таких, кому что-то да не нравилось. Но все были
чрезвычайно счастливы, все исключительно радовались жизни, а если уж смерть заставала
их по дороге ли домой, в общественном ли туалете или же на работе – гордо предавались
ей, как рождению. Такова была сансара нелепости – цепочка превращений, замыкавшая
жизненный цикл.
Мимо проехал троллейбус, с его загнутых назад рогов свисали оборванные провода.
Троллейбус ехал по тротуару. Троллейбус обрызгал Семена.
Семен поежился, улыбнулся и глянул в сумку: цела ли банка со скверной. Банка была
цела. Эх, хорошая скверна, лучшей перегонки, такую даже дарить жалко. Ладно, чтобы не
очень обидно было, Семен аккуратно снял капроновую крышку и плюнул в скверну. Хоть
чуть-чуть на душе легче стало.
И Семен пошел дальше. Мимо катили консервные банки, сплющенные и не очень,
набитые жирными тушками щук и окуней да тощими, худосочными пескарями. Щуки
ехали хищно, брызгая грязью, стервозно и неистово сигналя; пескари вели свои банки
аккуратно, по самому краю, как будто стесняясь ехать по дороге.
Над Семеном висели мухи. Чуяли скверну. Семен тоже чуял. Мух. От них пахло. От
всего вокруг пахло. Пахло плесенью.
И Семену снова показалось, что все, абсолютно все вокруг него кем-то придумано,
нафантазировано – словно больное воображение сумасшедшего художника обрисовало
неясные контуры нелепого, тошнотворного мира. Все, все, все кругом было больным, разлагающимся: гноящиеся язвы, грязные бинты.
«Нет!» – сказал себе Семен. – «Так мне кажется!»
Просто очень не хотелось отдавать скверну. В конце концов, можно было полакомиться
самому. И Семен только собрался повернуть, как тут же понял, что уже пришел.
Дом был не очень высок – всего сто пятьдесят три этажа наставленных друг на друга
бетонных блоков и плит, каменных мешков, металлических перегородок, вентиляционных
коробов, пластиковых труб и стекол.
Лифт, конечно, тоже не работал. Хорошо хоть подниматься не на последний этаж, а
всего лишь на сто двадцать четвертый. Но Семен уже слышал радостные вопли наверху, он уже чуял жареных уток на столе, салат оливье и креветок на белых блюдах. Семен
взобрался по лестнице со скоростью курьерской черепахи.
Надо сказать, Семен был наблюдательным. Еще в детстве он умело подмечал мелкие
подробности и детали окружавшего его мира, с детальным интересом бывалого
часовщика копался в тяжком и неисправном механизме мироздания. Родители хвалили его
за наблюдательность, Семену же она, в сущности, была не нужна. Да и кто, собственно
говоря, полностью использует заложенные в него возможности?
Но с годами способность Семена замечать всевозможные мелочи только усиливалась;
пробегая по лестнице, он увидел грязную, заплеванную, казалось, тысячью глоток стену.
Она, серая, безликая, корчилась в безысходном экстазе своего бетонного существования.
Ко всему стена была исписана: мелкие и крупные буквы лезли друг на друга,
расплывались в грязной, исковерканной улыбке. Десятки имен и названий мешались
здесь, как песчинки, намываемые курчавой волной морского залива.
Но одна надпись, не очень крупная, но и не мелкая, выдавалась из всех остальных, ибо
написана была красной краской или даже, может быть, кровью. Так предположил Семен.
