Супруга генерала, Марта Дэндридж, была одних с ним лет, маленькая, полноватая, она обладала удивительным благородством, а ее приветливость оценил каждый, кто хоть раз побывал в «Маунт Верноне». В свои пятьдесят пять она выглядела свежей и симпатичной, одевалась просто, но с большим вкусом.

Она была замужем за генералом двадцать девять лет, но отцом обоих детей был ее первый супруг — полковник Кастис, один из богатейших плантаторов Виргинии, — Марта вышла за него в двадцать лет и очень скоро овдовела. Детей Кастиса воспитал Вашингтон с таким вниманием и нежностью, словно они были его собственные, а Марта умела создать вокруг себя атмосферу покоя и счастья. Это отлично чувствовали на войне солдаты, которые испытывали перед ней своего рода благоговение и называли не иначе, как леди Вашингтон.

Француза Марта приняла со всей любезностью, свойственной ее характеру, и, сидя от нее по правую руку, Турнемин уже через пять минут мог поклясться, что знал и уважал эту женщину много лет.

— Есть ли у вас новости от дорогого маркиза де Лафайета? — спросил генерал, пока их обносили пирогами и чаем с медом. — Уже несколько месяцев я ничего о нем не знаю.

— К сожалению, нет. Я и сам не видел его уже очень давно.

— Почему же? Разве он теперь не бывает при дворе?

— Кажется, бывает… хотя королева по-прежнему его не любит. Но вот я сам несколько месяцев не приближался к королевскому дворцу.

— Ах да, у вас же были неприятности. Наш добрый Тим рассказывал мне. Значит, теперь вы в опале?

— Вовсе нет, генерал. А в подтверждение скажу, что новостей от маркиза Лафайета у меня нет, зато есть для вас письмо от графа де Вержена, которого вы хорошо знаете.

— Хорошо знаю… по переписке. Стало быть, вы привезли мне нечто вроде его завещания, поскольку вчера, с последней почтой, пришло сообщение о смерти господина де Вержена. Кажется, он скончался тринадцатого февраля.

В груди у Жиля похолодело: болезнь оказалась еще проворней, чем он опасался. Она унесла лучшего из лучших при дворе Людовика XVI.

Вержен принадлежал к той редкой и вымирающей породе истинных государственных деятелей, которые всегда без колебаний ставили интересы родины выше собственных корыстных интересов. Он руководствовался только заключениями своего светлого ума и велениями своего большого сердца. Так, будучи послом в Константинополе, он без колебаний женился на молодой безродной вдове Анне Теста, которую давно любил, и поставил тем самым свою карьеру на грань катастрофы, однако Людовик XV, каким бы беззаботным он ни казался, умел ценить людей, и Вержен продолжил службу на благо королевства.

В Версале к нему относились по-разному. Король любил его и поддерживал с удивительным постоянством, чего никогда не делал в отношении недругов королевы, потому что Мария-Антуанетта питала к нему неприязнь, переросшую после трагической истории с колье в настоящую ненависть. Ведь Вержен со своей всегдашней честностью осмелился заявить во всеуслышанье, что, по его мнению, кардинал де Роган не был виноват в гнусном похищении. Что же касается придворных, больше искавших милости королевы, чем расположения короля, то они едва скрывали презрение к дворянину из Бургундии, считая, — трудно придумать что-нибудь глупее — что если не смогли помешать Вержену возвыситься, то нужно, по крайней мере, ему отомстить. Но что же станет теперь с королевством без Вержена, стоявшего у кормила власти?

— Вы, кажется, взволнованы, шевалье? — спокойно спросил Вашингтон. — Неужели вы были так сильно привязаны к графу де Вержену?

Турнемин вздрогнул и увидел, что лица всех сидящих за столом обращены к нему. Его настолько потрясла горестная весть, что он надолго застыл, так и не донеся чашку до рта. Поставив ее слегка дрожащей рукой. Жиль машинально улыбнулся хозяйке чуть виноватой улыбкой.

— Был привязан? Пожалуй, генерал… Мы не были близкими друзьями, но я питал к нему и восхищение. Французское королевство потеряло величайшего из своих слуг. Может быть, оно еще и не осознало потери…

Вашингтон достал из вазы орехи и принялся их чистить. Он обожал орехи и ел их чуть ли не за каждой трапезой, но в данном случае это занимало его руки и позволяло не поднимать глаз.

— Мне известно, что король, узнав горькую новость, заплакал… Мне также говорили, что в день похорон вдоль всего пути к Версалю собрался простой люд, бедняки, стоя на коленях, ждали, пока проедет катафалк, а затем последовали за ним, безмолвно, все в слезах до самой могилы. Думаю, Франция все же ощутила значимость потери…

— Никак не ожидал, во всяком случае со стороны народа, о короле мне давно известно, что под его камзолом бьется большое сердце и он по заслугам оценивает тех, кто ему верно служит. А не слыхали ли вы, кто займет место господина де Вержена в министерстве иностранных дел?

Вашингтон приподнял одну бровь.

— Ее Величество королева прочила господина де Сен-Преста, но король предпочел господина де Монморена. Вы его знаете?

— Не имею чести…

Предложить на место Вержена его всегдашнего противника — как это похоже на Марию-Антуанетту, и как хорошо, что Людовик XVI сумел отстоять позицию министра и близкого друга, не уступил проискам своей Цирцеи. О Монморене же, до недавнего прошлого губернаторе Бретани, Турнемин знал лишь, что тот был послом в Испании, когда сам Жиль увивался вокруг будущей королевы этой страны в Аранхуэсе, но ему было неизвестно, какую политику поведет сей государственный муж, оказавшись на столь высоком посту. Турнемину стало тревожно…

В письме де Вержена, лежавшем во внутреннем кармане Жиля, речь шла — и Турнемин это знал — об огромном военном долге восставших штатов Франции, долге, который никто в Америке, после подписания Парижского договора, не думал возвращать. Между тем миллионы, давшие свободу целой стране, пробили брешь не только в государственной казне королевства, но и в кошельках некоторых благородных людей, например, судовладельца Лерея де Шомона, блюстителя вод и лесов Его Величества и, между прочим, друга Франклина, или давшего заем государству Родриго Гонсалеса. Неужели американцы, узнав о смерти де Вержена, вовсе откажутся от выплат?

Завтрак подходил к концу. По незаметному знаку супруга Марта Вашингтон поднялась из-за стола и пошла на кухню к прислуге, а генерал повел Турнемина в свой кабинет, предоставив Тима самому себе. Следопыт недолго раздумывал, чем заняться. Он направился в маленькую комнатку рядом с буфетной, где хранилось оружие, выбрал себе ружье, сунул в просторные карманы несколько патронов, свистнул собак и уверенно, как человек, хорошо знающий местность, двинулся к лесу.

Жиль тем временем передал генералу, как только тот попросил, письмо покойного министра иностранных дел Франции. Вашингтон подошел к окну, внимательно прочел послание, немного подумал, потом еще раз его перечел, сунул в карман и вернулся к гостю.

— После завтрака я обычно объезжаю свои фермы, — произнес он любезно. — Не составите ли мне компанию, шевалье? Поедем верхом и пробудем там до самого обеда, но за вашу одежду не беспокойтесь — погода сегодня, кажется, прекрасная.

— И моя одежда, и я сам к вашим услугам, генерал, — ответил Жиль, а сам обдумывал, как бы половчее вернуться к теме долгов, если Вашингтон, что вполне очевидно, не расположен ее обсуждать.

Все время, пока он читал письмо, лицо его оставалось бесстрастным, а спрятав послание,

он никак не выразил своего отношения к его содержанию.

К крыльцу подвели великолепных верховых лошадей, даже внешний вид их свидетельствовал об отличном состоянии коневодства в «Маунт Верноне», и хозяин с гостем пустились мелкой рысцой под весенним солнцем, уже достаточно теплым; опасаясь его полуденных лучей, Вашингтон сунул в седельный мешок большой зонт.

Прежде чем показать конюшни, генерал повел гостя на пастбище, где резвились его питомцы.

Больше всего он гордился тремя ослами — одним самцом и двумя самками, которым и в стойле .было отведено лучшее место.