— Зато я другого, — спокойно ответил незнакомец.

Из-под шляпы и кустистых бровей на Турнемина глянули зеленые, как молодая поросль, глаза. Несмотря на то, что внешность собеседника не внушала Жилю доверия, взгляд его показался Турнемину освежающим после чопорной торжественности адъютанта.

— Я не слишком вас обижу, если полюбопытствую, достаточно ли компетентно ваше мнение? — спросил он любезно.

— Вполне… а впрочем, у вас нет выбора. Никто, кроме добряка Дюрана, не возьмется лечить вашего раба, да и тот повязан холерой…

— Во-первых, это не раб, а во-вторых, я хорошо заплачу. Уж золото, точно, не черное.

— Очень верно сказано, и я буду рад с ним познакомиться, правду сказать, мы уже давно не знаемся. Если же вы доверитесь местному врачу — может, кого и соблазнят деньги, — он отрежет бедняге ногу, а после тот умрет так же верно, как от гангрены. Вам все равно нечего терять. Я врач, хоть с виду и не скажешь… и не самый плохой.

Это заявление было встречено взрывом смеха и прибауток, словно ничего забавнее в Кап-Франсе сроду не слыхивали. Господин де Рандьер просто пожал плечами с золотыми эполетами.

— Не давайте себя провести, шевалье! Это самый последний пропойца из всех, которые шатаются в портовых кабаках. У него даже прозвище «Губка».

— А я и не отрицал, что пью, — с достоинством заметил оборванец. — Каждый находит удовольствие в чем может. Но разве это означает, что я не могу быть врачом? Ну что, сударь, решились? Если ничего не предпринять, еще день-два — и негр ваш умрет.

— Что вы предлагаете?

— Вскрыть ногу и посмотреть, что там такое внутри.

— Это безумие! — воскликнул Рандьер. — И где же вы, милейший, собираетесь провести операцию? В таверне, на обеденном столе, между стаканом рома и рыбными костями?

Странный лекарь пожал худющими плечами, выпиравшими из-под грязной фуфайки.

— На корабле. Там наверняка чище, чем в любом из вонючих припортовых бараков. Море гладкое, как шелковое полотно, до вечера точно не предвидится волнения…

Вместо ответа Жиль повернулся к Понго, молча наблюдавшему за происходящим.

— Этот человек прав — у нас нет выбора. А ты как думаешь?

— У нас самый большой колдун часто бывать самый грязный!

— В таком случае возвращаемся на корабль.

И добавил, повернувшись к адъютанту:

— ..Надо использовать любую возможность.

Я всегда к вашим услугам… и к услугам господина губернатора. Вы идете, доктор… э?..

— Лайам Финнеган, сударь! Я сейчас вернусь, подождите!

Прежде чем Жиль успел ответить, он бросился бежать по улочке к двум хижинам, крытым пальмовыми листьями, в которых находились питейные заведения, пулей влетел в одну из них, тут же выскочил с черным кожаным саквояжем и проворно сел в шлюпку. Он устроился возле больного, пощупал у него пульс и поднял на наблюдавшего за ним с любопытством Жиля зеленые, как свежие листочки, глаза.

— Чем это так? — Врач указал на длинный порез с разбухшими краями.

Турнемин вкратце рассказал ему о встрече с кораблем «Санта-Энграсиа» и о трагедии, разыгравшейся на его глазах. Финнеган слушал его молча, вжав голову в плечи и сгорбившись, словно над этим солнечным утром все еще тяготело проклятие, в котором было повинно судно работорговца. И выпрямился только тогда, когда шлюпка подошла вплотную к веревочному трапу.

— Покарай, Господь, всякого, кто покушается на свободу ближнего своего! — проворчал он. — Беда только в том, что белые в большинстве своем отказываются признавать черных своими ближними… А теперь пошли.

Поднявшись на борт, он быстро осмотрел сверкающую чистотой палубу, потребовал вынести из каюты стол, вымыть его дегтярным мылом и натянуть над ним тент из парусины, чтобы солнечные лучи не беспокоили раненого. Капитану Малавуану, встревоженному быстрым возвращением хозяина, лекарь приказал дать ему горячей воды, корпию, полную флягу рому и четырех самых крепких матросов, чтобы они удерживали пациента, пока он будет вскрывать ему ногу.

Потом, сорвав с себя рубаху, под которой оказалось худое, но мускулистое тело, он стал тщательно мыться — ему подали мыло и ведро воды, — отдраивая главным образом руки и особенно кисти. Наконец, открыв кожаный саквояж, он извлек из него безупречно чистые хирургические инструменты, засверкавшие под солнцем стальным блеском. Выбрал нужные, опустил в кастрюлю с кипятком, которую принес юнга, и пальцем проверил лезвие скальпеля с короткой ручкой.

Тем временем Моисея, чье сознание практически отключилось благодаря изрядной порции рома, куда Финнеган положил какую-то маленькую черную пилюлю, уложили на столе, вокруг которого встали четверо самых крепких на «Кречете» матросов. Для верности раненого привязали поперек тела широким ремнем.

Жиль с удивлением следил за действиями необыкновенного лекаря. Ему еще ни разу не приходилось видеть, чтобы человек тер себя и мыл с таким ожесточением, и он невольно отметил про себя этот факт. Поразительно: грязный портовый оборванец — и вдруг такая любовь к воде и мылу.

Сквозь густую шевелюру, с которой еще стекали капли, насмешливо блеснули зеленые глаза.

— Обычно, если у меня есть деньги, я пью ром и греюсь на солнышке, так что не вижу никакой необходимости мыться, — произнес Финнеган. — Однако, когда имеешь дело с хирургией, чистота дает поразительные результаты. Для больных благотворные, а вот для меня совсем наоборот: меня как раз выгнали с медицинского факультета Дублинского университета за то, что я назвал свиньей и убийцей одного тамошнего профессора — он, едва закончив препарировать труп на занятиях, даже не вымыв рук, стал оперировать пациентку…

— Но как вы тут очутились? И почему не уезжаете?

— Как очутился? Меня доставил на «Великолепном» адмирал Родни. Мы с ним… э… полюбовно расстались после битвы при Сенте, где ваш великий адмирал Грасс потерпел поражение. Вот по этому пункту протокола мы и разошлись. И в Гваделупе я высадился на берег, а дальше перебирался с острова на остров как свободный путешественник. Если я до сих пор здесь, то только потому — как это ни глупо, — что мне тут нравится. Ну что ж, займемся теперь больным. Он, кажется, готов…

И в самом деле, все было готово благодаря усердию Понго, скрупулезно выполнявшего все инструкции врача. Моисей больше не стонал; он шумно дышал, даже слегка похрапывал.

Финнеган приподнял пальцем веко пациента и обвел ставшим вдруг острым, как лезвие в его руке, взглядом четверых своих помощников.

— Он спит, но и во сне может здорово дернуться, когда я начну резать. Так что держите покрепче, ребятки.

Четыре пары рук тут же прижали гиганта к столу, а лекарь, наклонившись над пациентом, сделал первый длинный надрез. Моисей так крепко спал, что лишь едва заметно вздрогнул, когда сталь вошла в его плоть.

Жиль, как завороженный, следил за точными, быстрыми движениями пальцев хирурга, который вскрывал, впрочем без особой спешки, ногу, раздвигая мышцы, отирая кровь по мере того, как она выступала из раны. Внезапно страшное зловоние заполнило прикрытое парусиной пространство, — взмыленным матросам теперь с трудом удавалось удерживать в неподвижности распростертое на столе тело, — и из разреза хлынул зеленый гной. Голый до пояса Понго принялся промокать его — он мгновенно выполнял все распоряжения врача, которые тот давал, казалось, машинально.

Промокать ему пришлось долго: гной, вытекавший из черной ноги, не иссякал. Наконец он слегка порозовел, потом стал совсем красным; кровотечение остановилось в тот момент, когда Финнеган извлек пинцетом свинцовую пулю и победно потряс инструментом…

— Его ранили до того, как он попал в воду, — спокойно пояснил лекарь. — Не акула же, в самом деле, выстрелила в него из пистолета. Могу даже с уверенностью сказать, что пуля угодила в ногу за день или за два до прыжка в воду, вероятно, во время восстания. След от свинца скрыла рваная рана, которую вы лечили, причем, судя по всему, очень неплохо. Думаю, причиной ее была встреча с подводной скалой, а вовсе не с акулой. Хищник вряд ли бы удовольствовался такой скромной порцией мяса.