Когда получили этот указ патриарха, то первым движением митрополита Антония было желание исполнить его в точности. Он дал в Париж телеграмму на французском языке; "Волю патриарха нужно исполнить".

Но потом пошли визиты политиков, письма от партий, и он изменил своему естественному и правильному решению. В Карловцах был созван съезд епископов, большинство его стояло на антониевской позиции, только митрополит Евлогий и я оставались на дисциплинарном каноническом повиновении ясному указу патриарха. Но так как мы были в ничтожном меньшинстве (2 против 8 или 9), то ушли с заседания собора, оставаясь при своем мнении. Тогда большинство прислало делегацию с каким-то компромиссным предложением, но с оставлением митрополита Антония и Карловацкого Синода на прежнем месте, только с непременным участием в важных делах и митрополита Евлогия. Последний согласился на это, добавив еще что-то. Я же один остался верным патриаршей воле. Когда делегация ушла, то митрополит Евлогий рассказал мне об отрадном случае, как он, единственный из членов Петербургского Синода запротестовал против незаконного брака великих князей (два брата женились на двух сестрах). И добавил: "И вы всю жизнь будете с удовлетворением вспоминать нынешнюю вашу твердость. А вот я не смог так. - И он виновато, но без всякого мучения совести улыбнулся".

Я же подал митрополиту Антонию письменное заявление с протестом и обещал признавать митрополита Евлогия. Но сей последний написал мне, что он-де просит меня не нарушать мира и т.д.

И с этих пор началась борьба двух заграничных течений: правого и умеренного. В сущности, последнее отличалось от первого лишь степенью, а не в корне: оба были противосоветские и лично-самочинные. Та верность патриарху, о которой было торжественно заявлено на Каловацком соборе, испарилась мгновенно при первом же столкновении двух воль - эмигрантской и российской.

При определении по поводу названного указа изобретена была, однако, иезуитская лицемерная формула:

"Указ патриарха принять, но, учитывая его неосведомленность в заграничных делах (какая дисциплина повиновения!) и невозможность остаться всей Заграничной Церкви без центрального высшего органа, а также несвободу волеизъявления Церкви в России и т. д., и т. д...."

Результат - не послушались патриарха.

Стали архиереи выбирать новый состав Синода. Я, доселе непременный член как епископ армии, которая составляла основную массу заграничных приходов, разумеется, был обойден. За меня подано было лишь два голоса (митрополита Евлогия и архиепископа Анастасия). Утешая меня, они оба выражали сожаление, что нет теперь "оппозиции в Синоде", но я ответил им: "Сейчас за границей время Антония, потом будет ваше, а после вас наступит мое!"

То есть направление жизни за границей сначала было крайне правым, потом будет более умеренным, а кончится моим единством с Матерью-Церковью. Жизнь это оправдала. Пока еще у власти Анастасий, Евлогий и Феофил, но история их закатывается. Современная война быстро подвигает к концу это направление "умеренной борьбы", и мы уже накануне повиновения заграницы общей Патриархии.

Но для изживания карловацкого наследия потребовалось 22 года и жесточайшая война Родины с немцами.

Через некоторое время митрополит Антоний при встрече со мной в карловацком патриаршем саду обратился осторожно с предложением:

- Мы, архиереи, сделали секретное постановление: впредь не принимать приказов патриарха, если они нам покажутся несвободными. Вы согласны с этим?

Я ужасно, в сердце, возмутился такой развязностью митрополита Антония и других архиереев.

- Боже меня сохрани от этого! - ответил я ему.

Такие бунтарские, неканонические предложения делал митрополит Антоний, постоянно ссылавшийся на каноны! Недаром я часто говорил и говорю; эти архиереи в сущности революционеры, только справа. Как монархисты заявили мне, что они будут править монархом, так тут же ужасную самочинность предлагает мне и митрополит Антоний. Не каноны, а своя воля правила ими. И от этого, как учит история, происходили все ереси и расколы в Церкви.

Еще те же архиереи сделали другое секретное решение: поддерживать главенство за границей великого князя Николая Николаевича. Я и от этого отказался. Кажется, они боялись "бонапартизма" Врангеля.

После такого поворота церковных дел я решил уйти от центральных учреждений, оставив за собой обязанности епископа армии, и ушел в сербский монастырь, собрав там до тридцати русских монахов и послушников. Между ними оказался брат Владимир Курганов, с которым мы ехали в одном купе из Крыма. После он был настоятелем монастыря в Пожаревецкой епархии и скончался еще молодым от туберкулеза: в груди его была неизвлеченная пуля, и она привела к этой болезни.

Из значительных событий во время моего пребывания в Сербии нужно еще отметить совершенно неожиданную смерть генерала Врангеля. Из Сербии (он одно время тоже жил в Карловцах) он переехал в Бельгию. Там у него открылась какая-то быстротечная ("миллионная") чахотка легких. В несколько дней он сгорел от нее. Разнеслись слухи, будто его отравили большевики через близких людей - денщика или кого-то еще. Но это совершенная фантазия. Когда тело его привезли на погребение (почему - не знаю) в Белград, я виделся с женой его, Ольгой Михайловной, и она лично заявила мне. что муж ее умер от болезни.

Смерть его произвела на меня очень сильное впечатление, точно что-то рухнуло за границей. А бывший ближайший сотрудник и друг, генерал "Паша" Шатилов по этому поводу произнес глубокую по смыслу и верную фразу: "Умерла душа Белой армии".

Да, можно сказать, что с Врангелем умерло "белое дело". Генерал Деникин хотя жил во Франции, но был точно забыт. Еще при жизни Врангеля возглавление всего дела борьбы было по настоянию все тех же правых передано Николаю Николаевичу. Но это не принесло ни малейшей пользы несмотря на титул и династию Романовых. И когда он скончался (после Врангеля), то это было принято эмиграцией тоже прохладно. Тело его похоронено было в подвальном этаже русского храма в г. Канны, на берегу Ривьеры. Также не произвела впечатления и смерть старицы матери-царицы Марии Федоровны.

Мне приходилось слышать, что мать все еще не верила в смерть царя и его семьи, хотя и не имела особых оснований к тому, кроме слухов и легенд. Конечно, всякой матери болезненна смерть сына или внуков... Жила она в стороне от политической борьбы, в родном датском королевском доме. У нее была домовая православная церковь и духовник-священник (последний - прот. о. Л.Колчев). Тихо закончила она в глубокой старости свои дни. Много горя видела. Царство ей Небесное!

Кстати, упомяну уже и о других членах династии Романовых, которых пришлось видеть или от других слышать.

Сестра государя Ксения Александровна однажды посетила годичный акт нашего Парижского Богословского института. Еще не старая, с очень приятным мягким выражением лица и даже с застенчивостью, она слушала отчет и философский скучнейший доклад (все о его "Софии") проф. С.Н.Булгакова. И ей ужасно хотелось дремать, так что она с необыкновенным усилием сдерживала свои веки, чтобы не закрылись, а иногда прикрывала рот от зевоты. Хорошее скромное впечатление осталось от нее. Вероятно, она со всем примирилась, не верила и в жизнь брата своего. Говорят, что и личный, и семейный крест свой она несла смиренно.

Простое же и скромное впечатление производил князь Гавриил Константинович. Очень высокий ростом, как все Константиновичи, некрасивый, но с добрым лицом, он пользовался симпатиями и ничем не проявлял своего династического происхождения. Был очень прост. Усердный богомолец, он посещал храм, где был митрополит Евлогий. Но сестра его жены, бывшей балерины, весьма симпатичная женщина (тоже, кажется, бывшая балерина, по мужу Ч.) посещала нашу патриаршую церковь в Париже. Отсюда можно сделать предположение, что и родственник ее - князь - не был против лояльного направления Матери-Церкви.