После вкусный (раз в году такой) обед из курицы, жареного душистого калача, сладкой сырной пасхи. Как ждали этого, особенно после гонения семи недель поста'
Но однажды такое разговение едва не кончилось трагически. То было в 1918 году. Я с Московского Церковного собора в последний раз посетил дом и родителей. Отец всегда жаловался на катар желудка. Вечно пил от изжоги соду, она разъедает слизистые стенки. И в этом году болезнь так обострилась, что вызвали - это редкость - за 5 верст знаменитого в Кирсанове врача Шелоумова... В провинции все бывает знаменитое: голосистый дьякон в соборе, необыкновенный силач-исправник, вот был и чудодей доктор, которому верили все, несмотря на сумасшедшую, шальную фамилию его. Приехал, посмотрел. Прописал рецепт. Велел хранить строгую диету. А тут и подошла Пасха... Все мы, - кроме родителей был я, брат Сергей и сестра Лиза - готовимся разговляться. Садится и больной отец. Ему уже ничего почти нельзя есть, особенно мясного. А он смотрит жадными глазами: всю жизнь ждал Пасхи, сытой и вкусной. Мать и мы, дети, уговариваем его воздержаться... И вдруг он горько заплакал, как малое дитя. Ему было около семидесяти лет.
- Вы едите, а мне одному нельзя-а-а-а!
Мы, дети, даже немного рассердились на его такое неразумие.
- Папа, помрешь же!
А ему все равно, хоть и помереть, лишь бы раз в году вкусно наесться. Смешно это кажется иному, но нужно вспомнить, как бедные люди недоедали, недосыпали, особенно наши родители, чтобы только дать нам обучение. Невольно заплачешь на Пасху...
Смотрела, смотрела на это мать и сама залилась слезами... Может быть, вспомнила тут долгую и горемычную жизнь его и свою - в нужде, в маете, в болезни (отца не помню болящим) - и, махнувши рукой, говорит:
- Ну ешь, отец, - так называла она мужа, - уж все равно; двум смертям не бывать, одной не миновать!
Смахнув свои слезы, обрадовавшийся папа дал себе волю. И в тот же день открылся у него кровавый понос, чуть не умер. Зато с радостью разговелся...
После обеда, помню с детства, на улице, то есть на открытом ровном месте, устраивалась игра "катанье яиц". На большом расстоянии, шагов на двадцать, ставили попарно яйца: пять, десять пар, смотря по количеству играющих, на аршин друг от друга. Первая двойка, по согласию, плоским круглым большим мячом, туго сшитым из тряпок, катила в пары, если попадала, то катила снова, если промахивалась, мяч брали игроки следующей двойки игроков... Другие кругом смотрели... Весело казалось нам... Женщины и дети грызли жареные подсолнечные семечки...
И все были веселы, радостны, довольны; никаких проклятых вопросов и тяжелых дум тогда не было... Жили как "птицы небесные", да, близко к этому евангельскому чину... Недаром же звали нашу страну Святой Русью...
- Кому теперь? - спрашивают.
- Мине-е, - кричу...
Так и прозвали меня тогда:
- Эй, мине! Тебе катить. И качу не обижаясь.
На этот праздник уж должно быть всегда солнышко... Я не помню дождливой Пасхи... Так радостно было на сердце..
Но кончались светлые дни и снова начинались будни с бедностью, с аккуратностью в питании, в трудах, в бережливости. Я и до сей поры, на седьмом десятке, не могу бросать деньги не только на пустяки, но даже и на дорогую пищу. Как-то недавно угощает меня знакомый, подает мне меню.
Вижу, цена на какие-то мясные кушанья - доллар, доллар двадцать, доллар тридцать. Боже мой! Я в страхе, почти непроизвольно отложил карту на стол.
- Ой, как у вас все дорого!
- Что вы? Берите, что хотите, не стесняйтесь ценой, заплатим.
Это говорил бывший русский селянин, но уже давно привыкший к мирскому стандарту американской сытой жизни. Сказал я то же самое о дороговизне при другом рабочем:
- Вы здесь роскошно живете, я не привык так.
- Да, - скромно согласился он, - мы в Америке набаловались!
А я, когда один хожу в маленький польский ресторанчик, где меня не знают, там дешевле, но и все дорого - близко к доллару... Не вынес: стал покупать кое-что и в лавочке у другого, хорошего старика, поляка. Оказалось второе дешевле самому. Успокоился... Так приучила трудная жизнь в семье...
Но любви к деньгам не создалось. Наоборот, и теперь беспокоюсь, если есть лишние деньги, куда их девать. А больших сумм просто боюсь, они меня пугают, точно украденные... И много легче жить так - кое-как, с нуждою в деньгах, это мне кажется более нормальным и справедливым. Какой-то грех и доселе чувствую в свободных деньгах. Это не от моральных принципов, а как-то инстинктивно или уж по привычке к бедности.
По моему же примеру можно судить еще больше о народе, который жил еще беднее, чем наша семья.
Но радость была не только на Пасху. А и в воскресенья, и в двунадесятые праздники мы ощущали таинственную радость. Недаром же это слово "праздник" стало в русском языке символом радости!
Но если уж нечасто была радость, то глубоко в народной душе чувство мира. Да, мирный был наш народ... Об этом уж я говорил прежде. Здесь вспоминаю, как относился он к такому страшному явлению, как смерть. Один священник о. Димитрий Б. уговаривает умирающего своего прихожанина не бояться смерти, а тот ему и говорит:
- Да я, батюшка, и не боюсь ее, слава Богу! И умер.
Старушка идет со мной в Твери из храма.
- Сколько тебе лет-то?
- Да уж семьдесят четыре. Бот все прошу у Бога смерти, да не дает. А что я тебе скажу? Видела я сон...
И начинается длинный, спокойный рассказ о сне. И смерть забыта. Недаром в своей "Исповеди" Л. Толстой сказал: "Насколько спокойная смерть среди нас (дворян) является редким исключением, настолько, наоборот, она в народе бывает обычным явлением".
Это верно. Вся жизнь простых людей была подготовленной к мирному концу. Жили незаметно и терпеливо и умирали тихо. По временам веселились, в общем не печалились, а смерти не дивились, ее ждали, не думали о ней все и всегда. И вся жизнь, в сущности, была путем к этому неизбежному концу. Отсюда объясняется и общий нравственный уклад всей жизни.
Одна писательница выразилась, что вся Древняя Русь была, в сущности, сплошным монастырем, только в миру, с семьей. Тут много правды. Например, посты соблюдались строго, жизнь была в общем молельная, в грехах каялись, послушание - и крепостное, а потом и на воле - несли: трудились до поту, жили бедно, терпели лишения, не роптали, смирялись... Разве это не скит?
А какая иногда поразительная чуткость проявляется у ник и доселе! Расскажу виденный факт.
В 1914 году объявили мобилизацию армии на войну с немцами. Послушно потянулись бородачи, оставляя семьи... А конец, известно, какой ждет.
И у меня брат умер в японскую войну, оставив жену и дочь. Но он все же плакал, мы тоже. Я вот вижу сцену на Кирсановской станции. Стоит блондин против моего вагона (я ехал в Крым) спиной ко мне. Рядом, лицом к поезду, жена. Оба молчат. А что в сердце у каждого, можно понять. Второй звонок, нужно расставаться. Он обнимает ее, но целует слегка и коротко, стыдно людей. И уходит в вагон. А она, бедная, больше не имеет сил сдерживаться, хочет разрыдаться, но тоже неловко перед людьми. И вижу, как она отворачивается лицом от нас. и от плача вздрагивают ее плечи... Третий звонок... Она быстро смахивает концом платка бежавшие слезы, оборачивается к вагону мужа, чтобы взглянуть, наверное, - в последний раз... Поезд медленно отходит. А я думаю: "Господи, Господи! И кто научил этих необразованных людей такому внутреннему благородству?!"
Я и теперь часто удивляюсь им... Говорят, говорят, а потом слышу: "Извините". Жду, а этот мужик скажет что-нибудь невинное, например: "Извините, я выпимши был тогда" или: "Он (кто-нибудь) нехорошо выразился, извините меня" и т. п.
Эта тема о мужицком благородстве еще не вскрыта у нас, но и в литературе разбросаны уже тысячи примеров, выражений, слов и действий. Вспомнить хотя бы один тип расслабленной женщины в рассказе Тургенева "Живые мощи". Или работника в рассказе Толстого "Хозяин и работник"... Везде, везде.
