Как-то на одной лекции моей в Нью-Йорке среди "друзей Советского Союза" мне задали вопрос (конечно, с умыслом не поймать меня, а преподнести ожидаемый ответ слушателям):
- Какой строй предпочитаете вы: фашизм или демократию?
То было не только до войны с фашистами, но еще и раньше союза Сталина с Гитлером, как выражались потом. Я ответил:
- С религиозной точки зрения ни тот, ни другой не являются полным спасением человека от яда мира, мы и сами коренное зло видим не там, где видят его фашисты и демократия, эти обе в сущности материалистические системы политико-экономического построения. По-нашему, беда и счастье прежде всего в нас самих, а не вне. Но, относительно говоря, демократия лучше, конечно, фашизма.
Не возражали.
А совсем уже недавно на выставке в Нью-Йорке подошел ко мне с карандашом и бумажкой человек еврейского типа и очень скромно сказал:
- Я еврей и корреспондент еврейской газеты. Могу я задать вам вопрос?
- Пожалуйста.
- Скажите, какое отношение Церкви к советскому правительству в России?
- Искренне дружественное, лояльное и сотрудническое,
- А как смотрит на коммунизм христианство?
- Христианство принимает всякие формы государственного устройства.
- Но коммунизм, может быть, ближе?
- Да, я думаю так. Но только и труднее для осуществления.
Он поблагодарил и ушел, записав интервью.
Я припоминал себе, что в первоначальной стадии христианства были наряду с собственниками и коммунистические общины, но они недолго удержались: человеческий эгоизм оборвал их. Правда, тогда оставался соблазн параллельного существования и собственнической системы. В социализме же тот соблазн в одной стране отпадает: некому и нечему завидовать; и все же нелегко нашей себялюбивой природе отказаться в пользу другого. Эгоизм очень врос в испорченную грехом нашу душу.
Все это я описал здесь, забежав далеко вперед для того, чтобы сказать доброе слово в защиту или, по крайней мере, в объяснение поведения наших отцов и дедов в отношении к капиталистическому строю. Нет, не темнота, не забитость, не рабство души делали их терпеливыми, а, наоборот, своего рода особая просвещенность, сила и свобода. Только они были иного порядка, духовного.
Христианство, зная, где корень бед, то есть в душе, пришло и принесло новые силы лечить именно ее прежде всего, а не внешние условия. И врач излечивает корень и первоисточник болезни, а не вторичные проявления ее вовне. И вот, оставляя, по-видимому, нетронутыми внешние бедствия, христианство дало "внутрь" такое просвещение, влило такие благодатные силы, что человек мог почувствовать себя свободным внутренне и при рабстве, богатым или хотя бы спокойным при бедности. Как? Христианство указало и действительно дало новую, мирную жизнь в душу: жизнь в благодати Божией еще здесь и надежды на блаженную жизнь в будущем мире, несомненно существующем. Имея в себе эту внутреннюю духовную жизнь, человек мог и стал спокойным при всяких условиях. Не столько хорош врач, который лечит болезнь, сколько тот, который, впрыскивая какую-нибудь противоядовитую жидкость, делает человека неспособным к заразе, так называемый иммунитет. Христианство и дало эти силы нашему народу.
Конечно, это совсем не означает того, что эти внешние условия - рабство, эксплуатация, бедность - хороши сами по себе Наоборот. Самый иммунитет именно предполагает, что это - болезнь, беда, зло; именно для того-то и даются новые силы, чтобы преодолевать, побеждать то зло в себе самом. "Вера побеждает мир", - говорит ученик Христов Иоанн и по опыту.
И это совершалось на нашем народе многие столетия. Он воспитывался при внешней безграмотности в высокой философии, он верил в благородство и достоинство человека гораздо больше не только крепостников-господ, но и больше всех материалистов, защитников народных. Человек - это высокое имя, святое, выше условий, выше земных порядков.
Один из христиан, прежде бывший упорнейшим иудеем и гонителем, потом сказал по опыту:
- Я все теперь могу: могу жить (без вреда) и в довольстве, но могу жить (тоже без вреда) и в нищете.
А когда его посадили в тюрьму, он и там чувствовал себя как на свободе. Когда ему грозила казнь, что потом и случилось, он писал близким: "Я готов и жить и помереть, но сам предпочел бы умереть Христа ради".
Так писал бывший гонитель Савл, потом Павел.
Но и в наше время многие перенесли тюрьмы и ожидание смерти спокойно. Теперешний глава нашей Церкви, митрополит Сергий Московский, четыре раза был арестуем. Но, находясь в темнице, был благодушен и составлял молитвы.
Бот так и предки наши жили и чувствовали.
Но как же так круто изменилась эта философия народа?..
Подумаем в следующей главе. Там и вскроется, как происходила перемена лично во мне в юношеские и молодые годы.
Сейчас же и воротимся к детству моему и народному: народ, в сущности, тоже был тогда дитя по душе... Посмотрим теперь, что же он получал от Церкви, этой третьей воспитательной силы.
Можно без преувеличения сказать, что собственно Церковь и воспитывала наш народ. Семья, о чем мы говорили выше, была больше проводником и нянькою при Матери-Церкви. Вдумываясь теперь, начинаешь понимать все больше, сколько дала она народу!
Попытаюсь рассказать об этом.
Начну с того, о чем лишь только что говорил.
Как-то Горький сказал: "Человек - это звучит гордо" Мне эти слова всегда были неприемлемыми и казались фальшиво измышленными, самомнительными. Церковь дала другое воззрение на человека. "Человек! Какое это высокое имя!" -писал блаженный о. Иоанн Кронштадтский в дневнике своем. А он имел дела со всеми: от царя Александра до нищих... Но больше имел дел с бедными, с народом, который тысячами ежедневно стекался со всей Руси в Андреевский храм в Кронштадте. Я был счастлив своими глазами видеть все это...
"Высокое имя - человек!" Почему? И какое место и значение имеет Церковь в этой высоте для народа?
По христианскому учению всякий человек, без различия, есть образ Божий. А душа человека, сказал Христос, дороже всего мира. Ради него сошел на землю Сам Сын Божий Единородный. А по нравственному состоянию и по крещению все христиане суть дети Божий. Апостол Петр называл всех верующих духовными "царями", "священниками", хотя они были тогда больше рабами по социальному положению, человек призывался к ангелоподобной святости, от него требовалось быть выше этого мира. Какая в самом деле высота!
Но отражалось ли это учение Церкви в действительной жизни народа? По-видимому, будто незаметно, но при глубоком наблюдении несомненно было так.
Вот возьмем храм. Почти нигде не встречались господа и подчиненные вообще, разве лишь одни как слуги другим. А в храме все были равны. Ну пусть для помещиков были отгороженные места, но это имело значение скорее внешнего удобства и лишь отчасти классового различия, а в сущности, в храме, перед Богом и друг перед другом мы были одинаковы. Рядом стояли, не стесняясь высших, и те нас не презирали как низших, всех нас равно называли "братие" и "сестры" или "рабы Божий", все мы состояли, все были с открытыми головами, а женщины в платках, даже и барыни (те в наколочках), лишь после завелись шляпки у богатых, все одинаково считали себя грешниками и нуждались в милости Божией, а лучше делали еще больше: старались в душе считать себя ниже других, через это становились в любви и у Бога, и у ближних сразу выше. И духовному взору, проникающему внутрь сердец, ясно было, что эти рабы помещиков были нередко духовно выше своих господ, как истинные рабы Божий.
В храме проявлялось достоинство человека. И чем больше он смирялся, тем возвышеннее он становился еще здесь и наоборот.
А чего стоит одно сознание своей греховности в нашем народе, чему дивился Достоевский даже в каторге! Или вспоминаю сейчас пьесу Л.Толстого "Власть тьмы". Преступный молодой мужик, живший нечисто, задушивший прижитого незаконного ребенка, бросивший двух первых сожительниц и готовившийся жениться на третьей, вдруг начинает мучаться до того, что уходит с предсвадебного пирования повеситься в сарае. Здесь останавливает отчаявшегося его же работник и говорит, что ничего непоправимого на этом свете нет. И преступник решает открыто во всем покаяться перед гостями. Все приходят в ужас и стараются прервать его исповедь. Урядник хочет вязать его. А родной отец, по-видимому, забитый мужичок, не умевший выражаться свои мысли, а больше объяснявшийся мимикой да словами "того" и "тое", останавливает их с непривычной для него силой и в радости просит кающегося сына все открыть, прибавляя с торжеством: "Вот Он, Бог-то! Вот Он Бог где"!
