Вечер угасал, приближающееся лето спускалось с пылающих небес на княжеский сад, где среди острого благоухания столетних буксов статуи — бледные и сильные, как воспоминания преданной души — воскрешали в своих позах призраки угасшего величия. За пределами ограды раскрывался огромный венец скал, высеченных первобытным огнем, таких суровых и гордых, что каждая из них была достойна хранить на своей вершине скованного Прометея.
В первый же вечер я видел, как пламенели в небесах эти вершины нестерпимым блеском карбункулов, и самая высокая из них одиноко сверкала над спустившимся сумраком и пронзала небо своим острием как криком безнадежной страсти. Те сумерки я проводил один, три таинственные княжны были далеко в своем запертом саду, и моя судьба еще была чужда их судьбе. Но вот среди подобных же явлений готовилось осуществиться намерение, предчувствованное в первом движении моего желания; я готов был произнести слово великое и невозвратимое. «Наступил конец нерешительности? Сделал ли я для неизбежного союза уже выбор из трех дев, которые в моем воображении в тот далекий вечер протягивали руки к моему весеннему дару? Произнесу ли я имя избранницы в присутствии отца?» Новое смущение охватило меня, мне казалось, что в углу Анатолиа уже не была одна, что ее сестры молча подошли и сели возле нее и глаза их пристально смотрят на меня.
Обернувшись, я увидел в темноте неподвижную белую фигуру, все другие образы рассеялись, и напрасное беспокойство угасло.
Она была живым символом безопасности, она была Охранительницей и Утешительницей. Своей бодростью и терпением, светом своей улыбки она сумела обратить скорбь в бриллиантовую кольчугу, делающую ее неуязвимой. Она была создана, чтобы охранять, питать и защищать насмерть доверенное ее совести. И снова — в моей мечте — я увидел ее с ясным челом, озаренным предзнаменованиями, охраняющей сына моей крови и моей души.
Тогда из самых глубин моего существа — где покоится ненарушимая доблесть предков — поднялось и вознеслось к избраннице желание создать этого Некто, которому должны были передаться все идеальные богатства моего рода, мои собственные победы и славные качества матери. И тогда запало в меня сознание родовой зависимости, которая связует мое настоящее существо с моими отдаленнейшими предками; и точно так же как в вершине дерева заключается вся жизнь ветвистого ствола до последнего корешка, точно так же я чувствовал, что во мне живет самый род, который смерть уничтожила только в телесной оболочке, в переходной форме поколений. И полнота и кипучесть этой жизни, казалось, уничтожали границы моей естественной воли.
— Вы признали во мне сейчас не без некоторой суровости потомка Джиана-Паоло Кантельмо. Я должен признаться, что в моем доме примеры ослушания и возмущение против королей не редки. Но в оправдание им существует Красный Лев; вы, конечно, знаете грамоту, полученную Кантельмо от Карла II Английского. Потомки древней королевской крови, они не умели покоряться и считали короля равным себе. Мало того, можно сказать, они сражаются с королем с большей горячностью, чем со всяким другим соперником. Джиана-Паоло нарушает сон Фердинанда Арагонского и унижаете Альфонса, Джиакомо I и Менаппо разбивают при Беневенто Манфреда, Джиакомо VIII с успехом ведет войну против Владислава вместе с Браччио да Монтоне и Сфорца, Антонио восстает против Ренэ Анжуйского. Все Кантельмо от природы отличаются стремлением обособить свои подвиги, действовать отдельно, ясно выразить свою индивидуальность и свою личную власть. Кажется, что в каждом из них понятие о своем достоинстве покоится на твердой уверенности «что всякое единство — корень добра, и все доброе является таковым, потому что оно едино». В этом я с радостью узнаю главные черты характера будущего Повелителя, Монарха, Деспота. Но мне придает мужества и еще другая особенность, а именно: что большое число княжеских владений, раскиданных по латинской земле, собрано в руках Кантельмо. В различные эпохи, в различных проявлениях власти они как бы правили всей Италией. Джиакомо I — посланник для заключения мира с Женевой, викарий в Ломбардии, главнокомандующий в Марка д’Анкона, вице-король в Абруцции; Джиакомо II — викарий и подеста Флоренции; Бонавентура VIII — вице-король в Сицилии; Ростаино VII — главнокомандующий Святейшей Республики, римский сенатор… Они всюду властвуют; и, управляя различными народами, они научаются «узнавать, почему люди выигрывают или теряют». Всюду так же они сражаются или умирают в минуту совершения подвига: «Добрый Кантельмо», ставший бессмертным, благодаря поэме Тассо, оросил своей царственной кровью стены Иерусалима; Джиакомо II умирает на службе флорентийцев против Кастручио Кастракане; первый герцог Соранский Николо умирает, защищая Константинополь с Константином Палеологом; Асканио гибнет в Лепантских водах с Дон Жуаном австрийским; Бонавентура VIII признан Карлом V достойным защищать империю, и император сказал, что он выбрал бы его за себя бойцом, если бы должен был рисковать своей короной в единоборстве; Андреа Великий дает пример необычайной жизни, проведенной с ранней юности и до последнего вздоха в непрестанных боях… Да, это самый совершенный тип, вышедший до сих пор из моего рода. Андреа — один из благороднейших героев власти и долга. Немыслимо назвать все его счастливые победы в Италии, Германии, Фландрии, Франции, Испании, нельзя перечислить всех городов и местечек, завоеванных им и присоединенных к католической империи. Сколько осад он предпринял и выдержал! Он — истинный Полиоркет, искусный, плодовитый стратег, пылкий и осторожный в то же время; и по словам одного из его историков, «в нем мы встречаем соединение всех даров и качеств, которые в других знаменитых полководцах наблюдались только порознь». В моих же глазах его ставит выше всех других неслыханная суровость дисциплины, какой подчинялись его воины и он сам. Эти черты его строгости опьяняют меня сильнее, чем вид знамен, отнятых им у врагов. Командуя солдатами, не получающими жалованья и плохо вооруженными, ему удалось все-таки сделать их подвижными и сплоченными, как единый меч, сжатый в кулак.
— Никто лучше его не знал способа олицетворять себя в поведении других. Красноречивый и нервный в речи, он тем не менее предпочитает во всех случаях красоте слова прямое влияние примера. Он сражается всегда во главе своих войск, идет пешком, если ведет пехоту; спит всегда одетый; пьет и ест только то, что пьют и едят солдаты; он всегда первый при осаде и последний при отступлении; покрытый ранами, он отказывается снять вооружение на поле победы, и в завоеванном городе никогда не прикасается к добыче.
— Во время войны с Фландрией он был так свиреп, что матери пугают детей его именем. Может ли человек начертать свой собственный образ с большей отчетливостью и силой? Никогда из-под чеканки не выходила медаль с более гордой печатью. Еще при жизни Андреа получает прозвание нового Эпаминонда. Но даже и у этого неутомимого воина обнаруживается интеллектуальное наследие его рода. Он не только прекрасный языковед, великолепный математик мастер в военной архитектуре, автор трактатов о военной науке, он также глубокий знаток и чудный покровитель свободных искусств. Эриций Путеанский, посвящая ему свое произведение, называет его «Слава оружия, оплот учености». Корнелий Шеут из Антверпена, посылая ему в дар свою книгу с оригинальными рисунками, изображает его в виде героя, культивирующего изящные искусства в лагере, Heros inter arma elegantias colens. В этом Андреа следует фамильным традициям, на заре которых сияла увитая гирляндами Фанетта Кантельма, Дама Романино, слагавшая стихи «с божественной яростью» среди лавров Прованса при Дворе Любви. И разве не кажется, что ему передались некоторые из чудесных способностей, ставивших Алессандро вне сравнения с другими учениками Винчи в Милане? Он изобретает новые планы укреплений; он строит на Маасе знаменитую крепость, названную в честь его крепостью Кантельмо; он создает новые орудия, которые кажутся чуть ли не колдовством его современникам… Разве эти разнообразные таланты не напоминают Алессандро?
