Однажды мы встретили огороженное место, где стоял сраженный молнией дуб, который местные крестьяне, памятуя религиозный обычай язычников, чтили как святыню.

— Вот прекрасная смерть! — воскликнула Виоланта, облокачиваясь на загородку из кольев в форме параллелограмма.

Святость почти ужасающая царила в этом уединенном месте. Такой вид, вероятно, имел жертвенник, который латинские жрецы освящали, принося в жертву двухлетнюю овцу.

— Вы совершаете святотатство, — сказал я Виоланте. — Прикасаясь к священной ограде, вы оскверняете ее, и небо карает безумием преступника.

— Безумием? — произнесла она, отстраняясь в инстинктивном суеверии, и ее движение придало неожиданное значение моим словам об языческих поверьях.

Как в блеске молнии, передо мной мелькнули отекшее бескровное лицо безумной матери и блуждающий взор Антонелло, и я снова услышал трагический вопль: «Мы дышим ее безумием», и по мне пробежало какое-то ледяное предчувствие рока.

— Нет, нет, не бойтесь, — невольно сказал я и, может быть, еще сильнее омрачил тень этим явным сожалением о своих словах, которые должны были показаться печальным и жестоким предсказанием.

— Я ничего не боюсь, — отвечала она, не улыбаясь и снова облокачиваясь на загородку.

И вот, благодаря праздному слову, легла глубокая тень. Сраженное дерево высилось перед нами, высохшее и черное, как базальт; его сильный ствол был рассечен трещиной, говорящей о свирепости мстительной силы. Лишенный ветвей на пораженной стороне, он сохранил несколько веточек на вершине с другой стороны, и они тянулись к солнцу, подобно рукам, заломленным в неукротимом отчаянии. По углам ограды было насажено по козлиному черепу с выгнутыми рогами, побелевшими от бесчисленных непогод. Все было недвижимо и мертво, все имело священный первобытный вид.

Быстро летели дни, это были прощальные дни для той, которая должна была уехать.

— Любуйтесь весной со всей напряженностью ваших взглядов, — говорил я ей, — вы не увидите ее больше никогда!

Я говорил ей:

— Грейте ваши руки на солнце, погружайте в солнечный свет эти бледные руки, потому что скоро вы сложите их крестом на груди или скроете во мраке под темной тканью вашего фартука.

Я говорил ей, показывая на цветы:

— Вот чудо, за которое должно славить небеса. Вглядитесь в бесчисленные письмена на серебристой ткани этого венчика и в тайное соотношение между числом лепестков и тычинок, и в тонкость волокон, поддерживающих доли пыльников, и в эти прозрачные покровы, сеточки, створки и в эти оболочки, покрытые едва различимым пушком, где скрыт таинственный трепет пыльцы; вглядитесь в Божественное искусство, которое обнаруживается в строении этого крошечного живого тельца, такого нежного и в то же время одаренного бесконечным могуществом любви и творчества; любуйтесь подвижной сетью теней, которую отбрасывают трепещущие листья на землю, а луч, отраженный колеблющейся водой — на стену, и обе эти сети, голубая и золотая, должны баюкать вашу грусть; любуйтесь на маленькие белые пальчики, вытягивающиеся на концах еловых ветвей, на капли росы, висящие на конце бородок овса, на сетчатые крылышки пчел, на великолепные зеленые глаза мимолетных стрекоз, и на радужные переливы на выпуклой груди голубок, и на странные фигуры, созданные пятнами лишаев, на расщелины в стволах деревьев и жилки на валунах… Воспринимайте все эти чудеса в ваши взоры, которые надолго опустятся перед распятым Христом. В старом монастыре королевы Санчии, мне кажется, нет садов, есть только каменные плиты двориков.

— Зачем вы искушаете меня? — спросила она. — Зачем вы хотите поколебать мою волю, такую слабую? Может быть, Господь послал вас, чтобы испытать меня?

— Я не хочу поколебать вашей воли, — отвечал я, — но я решаюсь дать вам братский совет, чтобы вам пришлось меньше страдать. Я предвижу, что, когда вы будете в заточении, когда вы не сможете прикоснуться к решетке, не уколовшись об острия, вы, выросшая в саду, вы будете неделями испытывать жестокую тоску, и все, что вы видите на открытом воздухе, воспрянет в вашей памяти. И тогда для вас будет неслыханной мукой, если вы не сможете представить себе с точностью тонкие полоски, черные и желтые, на спине ящерицы или нежный пушистый листок яблони. Мне знакомо безумие этой запоздалой любознательности. Когда-то я сильно любил большую шотландскую борзую — подарок моего отца. Это было великолепное изящное животное, в высшей степени благородное. Я был глубоко огорчен ее смертью, но меня как-то особенно мучило сожаление, что я не мог представить себе в точности маленькие золотые блестки, сверкавшие в ее карих глазах, и серые пятна, рябившие на ее красивом розовом нёбе, мелькавшем во время зевка или лая. Мы всегда должны смотреть вокруг себя внимательным взором, особенно на существа, дорогие нам. Разве вы не любите все, что я указал вашему вниманию, и разве вы не собираетесь покинуть все это? Разве вы не готовитесь отделить, себя от всего этого смертью?

Она сидела, охватив свое усталое колено сплетающимися пальцами. Ее нежная прелесть была несколько омрачена беспокойством, которое вызывала в ней моя речь, имеющая двоякий смысл, серьезная и пустая, обманчивая и искренняя. А сам я, говоря с ней таким образом, испытывал удовольствие, подобное тому, какое я испытал бы, растрепав гладкие пряди ее волос, которым грозили серебряные ножницы пострижения. Волосы, выстриженные кругом. Во мне еще жило воспоминание об ее свежем, молодом смехе, сорвавшемся с ее уст в первый день в час расставанья и вызвавшем мое восхищение. И мне нравилось собрать все эти мелочи ново-многоцветного мира вокруг той, которая в тот далекий февральский день поведала мне как тайное чудо о распустившемся за ночь кусте боярышника.

Она влекла меня, как влечет нас кратковременное благо. Она очаровала меня, как чистый образ юности, который, улыбаясь сквозь слезы, обернулся бы ко мне с порога темной двери, за которую он готовился вступить и исчезнуть. Мне хотелось сказать ее сестрам: «Оставьте меня любить ее и оросить благовониями ее маленькие ножки, пока она еще принадлежит к нашему миру!»

Во время моих продолжительных посещений мне часто случалось оставаться вдвоем с ней и в духовной беседе изучить эту душу, такую покорную и так жаждущую рабства. По временам Анатолиа удалялась, когда одна из серых женщин звала ее взглядом. Виоланта последние дни редко показывалась, как бы избегала моего общества и обращалась со мной безразлично, охваченная своей обычной тоской. Братья не могли подолгу выносить яркого солнечного света. Итак, мне много раз приходилось оставаться вдвоем с будущей монахиней то во внешнем дворе на мраморной скамье у подножия статуи света, то в тени покрывшейся зеленью лестницы, то на краю иссякшего водоема.

Я говорил ей:

— Быть может, вы ошиблись, дорогая сестра, в выборе вашего Жениха. Когда вы услышите возглас епископа «Вот жених идет», вы содрогнетесь в глубине вашего сердца, ожидая, что прекрасная сильная рука протянется к вам и возьмет вас всю в свою ладонь, как пригоршню воды, ибо таково нежное и властное движение, какого вы ждете от вашего Властелина и какое отвечает вашей природной склонности. Но у подножия алтаря вы, может быть, испытаете разочарование. И если вы решитесь поднять глаза, вы увидите Его, этого ожидаемого Жениха, вы увидите Его недвижимым среди горящих свечей, с пронзенными руками и в терновом венце. Прежде всего, дорогая сестра, надо вырвать ужасные гвозди, вбитые так глубоко. А чтобы выполнить это, надо обладать страшной силой. Затем надо залепить раны с бесконечным терпением бальзамами, собранными из трав, растущих только на некоторых головокружительных вершинах, воздухом которых почти невозможно дышать. И, когда раны залечены, в жилы надо перелить кровь, исторгнутую из них. А когда и этот тяжкий труд окончен, случается иногда, что залеченные руки неожиданно отстраняются. Очень немногим невестам удается выполнить это чудо исцеления, и среди этих избранниц едва ли найдется одна, которая в мистический вечер испытает величайшую радость, чувствуя, что эта рука берет и сжимает ее всю, как жаждет этого ваше сердце…