Они задумчиво шли рядом со мной, и, даже произнося слова, они казались так глубоко поглощенными своею мыслью, что много раз я готов был спросить: «О чем вы думаете?» И во мне зарождалось желание силой вырвать тайну, которую они хранили; и ко мне на уста поднимались пылкие слова, которые могут внезапно открыть закрытое сердце и поймать его самую сокровенную скорбь или заставить его излить свои чувства. Но в то же время нежность сочувствия влекла меня к ним, как бы испрашивая у них прощения за боль, которую позднее я должен был причинить им. Необходимость выбора являлась мне как жестокое испытание, как источник неизбежных горестей и жертв. Разве я не чувствовал, как сильная тревога наполняла паузы нашего бесполезного разговора.

— Ах! Когда же наступит лето? — вздыхала Виоланта, поднимая глаза к широким вершинам елей. — Летом я провожу здесь целые дни одна с моими фонтанами. И тогда цветут туберозы!

Гигантские сосны с прямыми и круглыми стволами, как пароходные мачты, тянулись на ровном расстоянии вдоль стены ограды и защищали ее своими непроницаемыми вершинами. Между одним стволом и другим, как между колоннами в стене, были проделаны ниши, в которых стояли статуи, обнаженные или завернутые в пеплум в спокойных позах, тая видения прошлого в своей божественной слепоте. На равных расстояниях семь фонтанов выступали в виде маленьких храмов. Они состояли из широкого бассейна, в котором отражались фигуры богов, сидящих по краям и опирающихся на урну в промежутке между двумя парами колонн, которые поддерживали фронтон со скульптурным двустишием. Высокая миртовая изгородь возвышалась напротив, ее зеленая масса прерывалась только белыми фигурами задумчивых Гермесов. Сырая земля была почти сплошь покрыта мхами, которые делали неслышными наши шаги и увеличивали прелесть тайны.

— Вы можете разобрать эти стихи? — спросила Виоланта, видя, как я стараюсь разобрать надпись на камне, стертую в некоторых местах сыростью и трещинами. — Прежде знала, что они значат.

Там было написано: «Спешите, спешите! Сплетайте прекрасные розы в гирлянды, чтобы увенчать пролетающие часы».

Praecipitate moras, volucres cingatis ut borasnectite formosas, mollia serta, rosas.

Это было смягченное рифмой древнее поучение, которое в течение веков звало людей к радостям кратковременной жизни, зажигало поцелуи на устах любовников и разливало вино на пирах. Это был античный страстный напев, сыгранный на новой свирели, которую один изобретательный монах сделал в форме крыла голубки из неровных тростинок, собранных в заброшенном саду Пана, но склеенных вместе воском церковных свечей и связанных нитками из старого алтарного покрова.

«Струя сверкает и звенит, и блеск ее говорит тебе: „Радуйся!“ И журчанье ее говорит тебе: „Люби!“»

Fons lucet, plaude, eloquitur fons lumine: gaude. Fons sonat, adclama, murmure dicit: ama.

Странное очарование навевали на мою душу эти звуки леонийских рифм, непрестанно повторяемых водой фонтана. В этих звуках я чувствовал затуманенное выражение меланхолии, которая придает удовольствию бесконечную прелесть и которая, нарушая его, делает его более глубоким. Не менее нежны и печальны были юные божества, раскинувшие на краях бассейна свои обнаженные тела, такие же волнующиеся, как водяное зеркало, в которое они смотрятся с незапамятных времен; быть может, это была Салмакида, мечтающая о новых совершенных объятиях, еще неведомых людям и богам, или Библии, старающаяся сдержать в своей девственной груди огонь кровосмесительного желания, или Аре-туза, склонившаяся, как плакучая ива, под наплывом животной страсти, не встречающей ответа?

«Лейте здесь ваши слезы, возлюбленные, приходящие утолить вашу жажду. Вода слишком сладка. Прибавьте к ней соль ваших слез».

Flete hic optantes, nimis estaqua dulcis, amantes salsus, ut apta veham, temperet humor eam.

Так сладкая вода фонтана, завидуя вкусу слез, поучала счастливцев утонченному искусству вкушать немного горечи в полном блаженстве. «Хорошо примешивать к розам несколько розовых цветов черной черемицы, почти незаметных в гирлянде, чтобы иногда склонялось увенчанное чело».

Казалось, что шаг за шагом на столь длинном пути любви страсть становилась более напряженной и утонченной. Водные зеркала манили возлюбленных склонять свое чело, отягченное мечтами, и созерцать свои собственные изображения, пока не увидят в них образов неизвестных существ, выплывших на свет из недостижимого мира; они и тогда лучше почувствуют, как много в их жизни таинственного и далекого.

«Склоняйтесь ниже взглянуть на ваши отражения, и пусть поцелуи ваши удвоятся поцелуями, отраженными в зеркале вод».

Oscula jucunda ut duplicentur imagine li unda, vultus hic vero cernite fonte mero.

В этом простом движении, не было ли знака, открывающего тайну? Двое возлюбленных, наклонившихся созерцать отражение своих ласк, бессознательно олицетворяли мистическую силу страсти — силу, которая на несколько мгновений обнаруживает неведомое существо, которое таится в нас, заставляет нас чувствовать его далеким и странным, как призрак. Может быть, неясность этого ощущения и возбуждает безумие и порождает ужас в душе сладострастных любовников, когда в зеркалах глубоких альковов они видят свои взаимные ласки, повторенные лицами, созданными по их подобию и тем не менее смутно различимыми и отпрянувшими в глубину сверхъестественного молчания? Они смутно сознают необычайное раздвоение, происходящее с ними, и они думают найти ясный символ в этих внешних образах, и путем сравнения они приходят к тому, что рассматривают их уже не как видимые явления, но сначала как необъяснимые формы жизни, и в конце концов, как призрак действительной смерти, когда изнеможенные тела неподвижно лежат на белых простынях, пот застывает на бедрах и зрачки суживаются под тяжестью ресниц…

Это видение внушило мне рифмы последнего мелодичного фонтана, над которым склонилось лицо Виоланты в тени, отбрасываемой соснами, подобно медленно ниспадающему голубому покрывалу.

«Здесь одновременно отражались в зеркале Сладострастие и Смерть, и оба их лика являлись одним ликом».

Spectarunt nuptas hic se mors atque voluptas unus (Jama ferat), quum duo, vultus erat.

Белое нежное облако закрыло солнце, и воздух стал еще мягче, напоминая прозрачное молоко с растворенным в нем каким-то благоуханием. Мы шли по маленьким замкнутым лужайкам, желтым от жонкилий, где воображению рисовались картины пасторальных празднеств в тени украшенных гирляндами павильонов, и у меня в ушах еще звучал ритм латинских стихов. На пьедестале одной нимфы с обломанными руками была изображена эмблема аркадийцев — семиствольная свирель, обвитая лаврами.

— Вы были здесь сегодня утром? — спросил я Виоланту, узнавая вблизи арку из букса, где она предстала мне в первый раз.

Она улыбнулась, и мне показалось, что щеки ее слегка порозовели. Прошло только несколько часов, и я к своему удивлению потерял точное представление о времени. Этот короткий промежуток показался мне наполненным туманными событиями, которые в моем сознании придавали ему призрачную продолжительность без определенных границ. Я не мог еще измерить все значение жизни, прожитой мною в этом саду с той минуты, как нога моя вступила за его ограду, но я уже чувствовал, что какая-то темная тайна, влекущая за собой неисчислимые последствия, готовилась разрешиться во мне независимо от моей воли; и я подумал, что мое внутреннее предчувствие на пустынной дороге не было обманчиво.

— Не присядем ли мы? — спросил почти умоляюще Антонелло. — Вы еще не устали?

— Сядем, — согласилась Анатолиа со своей обычной кроткой уступчивостью. — Я тоже немного устала. Это может быть действие весны… Как сильно пахнут фиалки!

— А ваш боярышник? — воскликнул я, обращаясь к Массимилле, чтобы дать ей понять, что я не забыл и ее дара.

— Он еще далеко, — отвечала она.

— Где?

— Там.

— У Массимиллы свои тайники, — сказала Анатолиа, смеясь. — Когда она спрячется, ее невозможно отыскать.