Она сделала движение головой, точно желая сбросить какую-то тяжесть.

— Подожди.

И, быстро выдернув две булавки, поддерживавшие ее шляпу, она сняла ее, вернулась к берегу и бросила ее в гондолу Затем она присоединилась к своему другу легкими шагами, подбирая на ходу развеваемые ветром локоны, на которых сверкали солнечные лучи. Она, казалось, испытывала огромное облегчение, даже дыхание ее стало свободнее.

— Крыльям было тяжело? — спросил Стелио, смеясь.

И он взглянул на крутые волны ее волос, проведенные не гребнем, а пережитыми бурями.

— Да, малейшая тяжесть давит мне голову. Если бы я не боялась показаться странной, я бы всегда ходила без шляпы. Но, когда я вижу деревья, то не могу выдержать. Мои волосы сохраняют воспоминание о своем непосредственном общении с природой и стремятся вырваться на простор, хотя бы здесь — в безлюдном месте.

Искренняя и оживленная, шла Фоскарина по траве своей изящной волнующейся поступью. И Стелио пришел на память тот день в саду Гардениго, когда он нашел в ней сходство с золотистой борзой.

— Ах, вот идет монах!

Монастырский сторож шел к ним навстречу, приветливо кланяясь. Он предложил провести Стелио в монастырь, но предупредил, что по уставу туда запрещен вход женщинам.

— Идти мне? — спросил поэт, вопросительно глядя на улыбающуюся Фоскарину.

— Да, иди.

— Но ты останешься одна?

— Я останусь одна.

— Я принесу тебе кору священной сосны.

Он последовал за францисканцем под невысокий портик с бревенчатым потолком, где ютились опустевшие гнезда ласточек Прежде чем перешагнуть порог, Стелио обернулся и послал привет своему другу. Дверь захлопнулась.

И вот, как в органе смена регистра тотчас же изменяет звук, так и в мыслях женщины мгновенно наступила перемена. Всей душой своей актриса ощущала горечь и ужас разлуки. Ее друг ушел от нее, она не слышала больше его голоса, не чувствовала его дыхания, не прикасалась к его нежной и твердой руке. Она не участвовала больше в его существовании. Она не видела больше игры воздуха, света, тени, составлявшей гармонию его жизни. А вдруг он не вернется? Вдруг эта дверь не откроется?

Нет, этого не могло случиться. Конечно, через несколько минут он вернется, и всем своим существом она почувствует его приближение. Но — увы! — через несколько дней разлука с ним неизбежна! Перед глазами ее понесутся равнины, горы, реки, пролив, и, наконец, бесконечное пространство океана, откуда не слышны ни вопли, ни слезы, восстанет между ней и этим челом, этими глазами, этими губами. Суровый город, весь черный от дыма, закованный в железную броню, заслонил тихий остров, стук молотов, гул машин пронеслись над весенней мелодией. И на месте всех окружающих предметов — этой травы, песка, моря, водорослей, перышка, выпавшего из шейки маленькой птички, — вставали кишащие народом улицы, дома с бесчисленными причудливыми окнами, где текла лихорадочная жизнь, где люди не знали сна, театры, наполненные возбужденными или бессмысленными толпами, театры — убежища коротких часов отдыха от вечной погони за наживой. Она снова видела свое имя и изображение искаженными на облезших воротах, на картинках уличных торговцев, красующиеся на гигантских фабричных мостах, расклеенные на занавесах фургонов сверху, снизу, повсюду.

— Вот! Смотри! Ветка миндального дерева! Оно распустилось в монастырском саду у второй кельи, около грота священной сосны… Ты угадала!

С детской радостью он бежал к ней, а следом за ним шел улыбающийся капуцин с букетом тимьяна в руках.

— Вот! Смотри, какая прелесть!

Вся трепещущая, она взяла ветку, и глаза ее наполнились слезами.

— Ты угадала!

Он заметил внезапные слезы, задрожавшие на ресницах возлюбленной, блестящие капельки, подернувшие влагой ее глаза и сделавшие их похожими на лепестки цветов, сверкающие росой. В это мгновение он безумно любил и эти морщинки на ее лице, идущие от углов глаз к вискам, и маленькие лиловые жилки, делавшие ее веки похожими на фиалки, и волнообразные линии щек, и заостренный подбородок, — все неизгладимые следы времени, все тени этого страстного лица.

— Ах, отец мой, — сказала она веселым тоном, за которым слышалось страдание, — пожалуй, бедный ангел теперь будет оплакивать в раю эту сорванную ветку?

Монах снисходительно улыбнулся.

— Этот господин, — отвечал он, — не дал мне опомниться, когда увидел дерево. Ветка мигом была сорвана, и мне оставалось только сказать: «Amen». Но ведь миндальное дерево так велико!

Он был благодушен и приветлив, еще почти черные волосы обрамляли его выстриженный затылок, на лице оливкового цвета блестели, подобно топазам, яркие карие глаза.

— Вот душистый тимьян, — прибавил он, — предлагая ей букет полевых трав.

Хор юных голосов раздался из храма.

— Это послушники. У нас их пятнадцать человек.

Он проводил посетителей до монастырской стены.

На плотине, у подножия кипариса, сломанного грозой, добродушный францисканец, указывая на острова, превозносил богатство их растительности и перечислял все виды местных плодов в связи с временами года, обращая их внимание на барки с новой зеленью, плывущие по направлению к Риальто.

— Laudato si, mi signore, per sora nostra matre terra! — произнесла женщина, держа в руках цветущую ветку.

Францисканец, растроганный красотой этого женского голоса, замолчал.

Высокие кипарисы окружали монастырскую ограду, и два из них, самые старые, носили следы молнии, сокрушившей их вершины и попортившей стволы. Их неподвижный контур выделялся на гладкой поверхности луга и моря, сливавшихся на горизонте. Бесконечное зеркало вод было совершенно спокойно. На дне, подобно несметным сокровищам, просвечивали водоросли, болотные кустарники казались янтарными ветками, песчаные отмели переливались перламутром. Опаловое море не отличалось от плавающих в нем медуз. Глубокое очарование разливалось по пустынной местности. Неведомо откуда доносилось пение крылатых обитателей неба и мало-помалу замирало в священной тишине.

— В этот час на Омбзонских холмах, — сказал похититель ветки, — около каждой маслины, будто сброшенная одежда, лежат вязанки срезанных ветвей, и дерево кажется еще более стройным, так как эти ветви прикрывают выбивающиеся из-под земли корни. Св. Франциск проносится мимо, одним мановением своей руки смягчая боль израненных деревьев.

Капуцин перекрестился и стал прощаться.

— Христос с вами!

Посетители провожали его взглядом, пока он не исчез в тени кипарисов.

— Он обрел мир, — сказала Фоскарина. — Не правда ли, Стелио? Какое спокойствие в его лице и в голосе. Посмотри на его походку.

Полосы света и тени чередовались на его бритом затылке и на его рясе.

— Он дал мне кору сосны, — сказал Стелио. — Я хочу послать ее Софии, она очень религиозна. Вот, понюхай: смолистый запах уже пропал.

Она приложилась к реликвии, как сделала бы София. Пусть уста любящей сестры коснутся этого места.

— Да, пошли.

Молча, с опущенными головами они последовали за человеком, который обрел мир, и направились к берегу, пробираясь сквозь ряды кипарисов, увешанных шишками.

— Неужели тебе не хочется повидаться с ней? — с робкой нежностью спросила Фоскарина у своего друга.

— Даже очень.

— А с матерью?..

— Конечно, всем сердцем я стремлюсь к ней, ведь она ждет меня каждый день.

— А ты не собираешься поехать к ним?

— Да, может быть, и поеду.

— Когда же?

— Право, еще не знаю. Но мне бы очень хотелось повидаться с сестрой и матерью. Очень, Фоскарина!

— Почему же ты не едешь? Что же тебя удерживает?

Он взял ее руку, повисшую вдоль тела. Они продолжали так идти дальше. Косые лучи солнца падали справа, и тени их на траве рука об руку двигались рядом с ними.